Он лежал, не смея пошевелиться. Словно в тумане, он слышал шаги убегающих прочь людей — они бежали так, словно за ними кто-то гнался.
Наконец он осмелился повернуть голову и посмотреть на Виллему. Она неподвижно стояла у перегородки, напряженно ожидая, когда он подаст признаки жизни, и глаза ее теперь были обычными — в них была лишь тревога, и никакого адского свечения.
— Виллему… — чуть слышно прошептал он.
— Это была Суль, — словно во сне произнесла она. — Она была здесь… и все остальные «меченые» из нашего рода.
— Не думаю, что это так. Они же были злыми, не так ли?
— Возможно. Но она была здесь. И Тенгель. И Ханна. И многие, многие другие — все они собрались во мне. Теперь я знаю, что все они — не злые. Во всяком случае, в них есть доброе начало.
— Дорогая Виллему, ни у кого, кроме Суль, не было способности возвращаться обратно. Но может быть, это Тенгель?.. Что рассказал о Тенгеле дядя Бранд? Что сказал Тенгель в тот раз своим внукам?
— Он занимался колдовством или заклинанием, не помню точно. Во всяком случае, на злое заклятие Тенгель ответил своим заклятием, так, чтобы его потомки смогли защитить себя от зла. Тебе не кажется, что это как раз сейчас и проявилось?
Доминик по-прежнему лежал на том же месте, куда и упал. Поразмыслив над ее словами, он сказал:
— То, что ты узнала теперь, то, над чем задумывался Никлас и я сам — это, в самом деле, средство защиты. Но я не думаю, что это имеет какое-то значение для…
— Для чего, Доминик?
Он не ответил, погрузившись в свои мысли.
— Для чего, Доминик? Ты что-то знаешь?
— Для той борьбы, которая нам предстоит. Это была лишь проба сил. Ты воспользовалась своей силой, чтобы спасти меня, потому что в данном случае я нуждался именно в этом, точно так же, как Никлас и ты могут при случае рассчитывать на меня.
— Ты так много знаешь, Доминик, — вздохнула она. — Но именно об этом у меня и было видение в тот раз. Я хотела отправиться вслед за Эльдаром в царство теней, но что-то во мне воспротивилось этому. Слава Богу, что у меня было это видение. Подумать только, что было бы, если бы я умерла! Ради него? Мне просто невыносима мысль о том, что я этого хотела, Доминик!
— Не думаю, что ты решилась бы на это.
Он произнес это спокойно, но она почувствовала боль в его голосе. Прикусив губу, она спросила:
— Значит, ты думаешь, что мы не должны умереть, поскольку мы призваны к свершению чего-то?
— Думаю, что нет, хотя положение наше трудное. Наши палачи придут в ярость, узнав о том, что ты натворила. Они приложат все силы, чтобы сломить нас. В особенности, тебя, потому что они боятся тебя. Я тоже тебя боюсь, — тихо добавил он.
— Неужели? Скактавл говорил то же самое. Ты не можешь подползти поближе? Я стала такой одинокой, когда они увели его. Он такой прекрасный человек, Доминик. И они увели его! Это так жестоко, так бессмысленно, что самые лучшие люди должны умирать, а самые гнусные — жить.
— Так чаще всего и бывает. Побеждает самый жестокосердный. Но их никто не любит, так что их победа ничего не значит.
— Да, — ответила она, протягивая к нему руки. — Подползи же поближе! Я так безгранично одинока, я так нуждаюсь в человеческой близости!
Доминик с трудом поднялся, опираясь на стену, и медленно пошел к перегородке: красивый и статный, как бог, пленный бог — и повалился на нее.
Увидев его покрытую красными полосами, распухшую грудь, она чуть не задохнулась от жалости.
— Ах, Доминик! — вздыхала она. — Дорогой, дорогой…
Просунув руки через щели в перегородке, он коснулся ее руки. Виллему охнула.
— Твои запястья! Такие распухшие и кровоточащие! Давай, я перевяжу их… Ах, нет, ничего не получится, я использовала все куски материи для перевязки ран Скактавла. И если оторвать еще кусок, я буду иметь совсем уж неприличный вид. Но я все-таки сделаю это…
— Нет, — сухо произнес он. — Эти люди не имеют права видеть тебя в таком унижении. А мои раны и так заживут.
— Я могла бы промыть их… Хотя нет, вода здесь грязная…
— Ты пьешь ее?
— Нет. Здесь дают суп, этой жидкости достаточно.
Вид у него был озадаченный, но, в принципе, он был согласен с ней.
Виллему не хотела отпускать его руки.
— Ты ослаб, — заботливо произнесла она, — сядь или ляг, мы все равно дотянемся друг до друга.
Он лег на спину, вытянувшись вдоль перегородки. Она сделала то же самое: ее левая и его правая рука касались друг друга через перегородку.
Виллему вздохнула — и в этом вздохе был отголосок счастья или, скорее, облегчения: кто-то был с ней рядом.
Он почти ничего не видел в темноте, но ужасно боялся взглянуть на нее, боялся увидеть, что ей это не доставляет особой радости.
Словно что-то вспомнив, она шлепнула себя рукой по лбу и сказала:
— Вид у меня ужасный, они обстригли мои волосы.
— Я видел. Какие скоты! Но ты не должна стесняться меня. Ты выглядишь совсем не так плохо, как думаешь. Ты похожа на мальчика, которого обстригли наголо овечьими ножницами — волосы от этого становятся гуще.
— Спасибо. Это утешение, хотя и слабое. В амбаре было по-зимнему холодно, он лежал полураздетый, глядя на балки под потолком.
— Доминик, — тихо сказала она, — ты много раз намекал на то, что…
Он повернул к ней голову.
— На что?
— Нет, я не могу сказать…
— Говори!
— Мне показалось, что ты… постоянно поддразнивающий меня… все-таки немного беспокоишься обо мне… Или это мне показалось? Может быть, я сама себе это внушила…
Доминик снова уставился в потолок. Она видела, как на его скулах играют желваки.
Она долго ждала ответа.
И наконец он произнес — тихо, скромно, приглушенно, так что она едва могла услышать:
— Я люблю тебя, Виллему.
Ее рука чуть ослабила пожатие, и Доминик испугался, что она вообще уберет руку.
Но она не убрала. Не находя слов, она горячо, взволнованно вздохнула.
В амбаре воцарилась полная тишина, снаружи не доносилось ни звука. Мир за стенами амбара перестал существовать, словно стены были границей мироздания, словно вовне не было ничего, кроме пустоты.
И так же тихо, как и до этого, Доминик продолжал:
— Я давно, давно люблю тебя. С тех пор, как стал мужчиной. А это происходит раньше, если человек испытывает чувства к другому полу
Она жалобно прошептала:
— До того, как я…
— Задолго до того, как ты влюбилась в Эльдара. Она тяжело, прерывисто вздохнула.
— Но ты был таким насмешливым, таким ироничным, таким язвительным.
— Это была всего лишь самооборона, неужели ты не понимаешь?
— Я этого не понимала, это так огорчало меня — и я грубила тебе в ответ. Иногда я готова была возненавидеть тебя. Возможно, потому, что ты…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
