К приезду гостей Оксана готовилась тщательно, наряжала Таньку и говорила Виктору одно и то же:
- Оденься, пожалуйста, прилично!
Приличным на ее языке назывались джинсы с металлическими заклепочками и обязательным лейблом на правой ягодице и свитер, связанный Оксаной на спицах наугад от рукава без всякого фасона и размера. Но к бороде Виктора это шло как нельзя лучше и полностью соответствовало Оксаниному представлению о стиле и облике начинающего приобретать известность художника.
- Так надо, Крашенинников! - было любимой фразой Оксаны, и возражать и спорить дальше становилось бесполезно.
За годы жизни с Оксаной у Виктора не появилось ни ненависти к ней, ни озлобления. Одна только бесконечная усталость, постоянное плохо скрываемое раздражение и желание пореже бывать дома.
Как все нервные, эмоциональные, вспыльчивые люди, Виктор часто менялся буквально на глазах: пропадала вдруг словно смытая улыбка, появлялись резкие, глубокие морщины на лбу, лицо темнело, превращалось в неподвижное, деревянное, сухое. Оксана, хотя и привыкла к таким резким изменениям, все равно всегда пугалась, умолкала и напряженно, недоуменно смотрела на это любимое, странно изменившееся, ставшее чужим и непонятным лицо. Что не мешало ей повторять привычное: "Так надо, Крашенинников..."
Однажды Виктор услышал, как Оксана на кухне спокойно сказала дочери, видимо, в ответ на какую-то просьбу:
- А я не жена Форда и не дочь Рокфеллера. Ты считаешь, отец много зарабатывает?
Из кухонного крана ритмично капала вода - его давно пора было чинить, но у Виктора никак не доходили руки.
- Прикрути кран, Ксеня, умоляю! - крикнул Виктор. - Не могу слышать эту вечную монотонность! И вообще пойди сюда!
Оксана неторопливо вошла в комнату.
- Немного вари мозгами, когда говоришь! - злобно посоветовал Виктор жене, когда она плотно закрыла дверь. - Что ты там плетешь ребенку о моих заработках?
Оксана изобразила холодное недоумение.
- Ты отлично знаешь, Витя: я давно одеваюсь по принципу "донашиваю то, что имею". Таньке в ее возрасте этого недостаточно. И ее можно понять.
"Да, пора завязывать", - подумал Виктор.
Таня прекрасно ориентировалась в отношениях родителей, легко оценив сложившуюся обстановку. Избалованная и матерью, и отцом, каждый из которых совершенно бессознательно стремился захватить дочь целиком, она четко усвоила свою роль: роль девочки, пылко любящей родителей лишь поодиночке и разграничила их роли. В шесть лет она потребовала от отца доминанты в отношениях с ней и попутно объяснила ему, что он совсем не знает жизни, а дом - это всего-навсего стены. Отец доминанты не пообещал, а вспылил. Таня осталась довольна.
Впервые попав на дачу, Таня, городское дитя, была ошеломлена. До сих пор она пребывала в твердой уверенности, что первые, вторые и третьи петухи - совсем разные птицы, что они просто точно сумели распределить между собой очередность и разделились на всю жизнь на первых, вторых и третьих...
"Нет, Танюша, - подумал тогда Виктор, - они не смогли бы такого сделать. Это мы сумели сейчас разыграть свои роли и хотим играть их до конца. И - никаких других ролей... И какую же роль играют здесь наши желания? Мое? Или Оксаны? И мои безответные проклятые вопросы..."
Виктор понимал, что в браке с Оксаной им не хватило именно игры. Жена воспринимала все чересчур серьезно, сложно и вместе с тем односторонне, однозначно. А ему, абсолютно иному по натуре, нервному и непостоянному, тяжело было жить, втиснувшись в узкую схему, строго очерченную бестрепетной рукой ни в чем не сомневающейся Оксаны. Это была воплощенная доминанта.
Оксана прекрасно знала, что Крашенинников ей изменяет. Постоянно и с кем попало. Но смотрела на это сквозь пальцы. Бесконечные измены были в ее представлении обязательной составляющей нравственного облика и сути художника, его творческой натуры. Куда же без них? Зато позже Оксана с наслаждением играла роль - надо успеть отыграться за всю жизнь! - несчастной в замужестве женщины, целиком посвятившей себя ребенку, Виктор - роль честного человека, который хоть и не любит жену, но должен остаться формально порядочным по отношению к ней.
Иногда повышенное, больное чувство долга доводило его почти до крайностей: он шел по улице, сжимая в руке автобусный билет, не решаясь бросить его на асфальт и озираясь в поисках урны. С этих истерзывающих его дурацких мелочей начинались более серьезные, почти трагические, психологические дебри.
Было - а потом прошло...
Семейная жизнь явно не сложилась, и длить ее долее стало мучительно и бессмысленно для всех. Любовь исчезла давно, но оставалась привязанность, привычка, прочная спаянность тоской, которую усиливала и усугубляла четкость, налаженность и бесполезность их совместного существования. За годы их запутанных и сложных отношений, одновременно и вязких и радостных, им не раз приходила в голову мысль об окончательном разрыве и невозможности жить под одной крышей. "Душа - увы - не выстрадает счастья, но может выстрадать себя..."
- "Товарищ, я вахту не в силах стоять", - сказал как-то вечером Виктор Оксане. - Ты ведь умная баба...
Да, она была куда понятливее Анюты. Они разошлись.
В последнее время Виктор стал с удивлением и настороженностью присматриваться к Тане, изредка посещавшей его в мастерской.
Пятнадцатилетняя Таня за полгода из девочки превратилась в непонятное, загадочное, пугающее своей суровостью и недоступностью существо. Вытянувшись за одно лето, узкокостная, словно иголка, изумляющая уже одной неестественной худобой и поразительным сходством с отцом, Таня несла себя осторожно, как хрустальную, будто постоянно прислушивалась к чему-то в себе и боялась разбить что-то хрупкое и нежное. Она смотрела вокруг с надеждой и тревогой, сама вся воплощенная надежда и трепетное ожидание... Это была новая, тихая Таня. Она бесшумно усаживалась на табуреточку в мастерской и внимательно рассматривала новые работы отца.
- Тебе нравится? - осторожно интересовался Виктор.
Дочка молча кивала и отводила глаза. Ее явно шокировали обнаженные женщины на картинах отца. Она сжималась, втягивала голову в плечи, с пренебрежением отворачивалась, стараясь не смотреть, но ничего не могла с собой поделать: взгляд поневоле словно прилипал к этим голым, спокойно сидящим или лежащим красоткам, и Таня, с ужасом замечая собственную бесконтрольность, продолжала пристально, внимательно, исподлобья разглядывать их прелести.
Виктор наблюдал за ней с улыбкой. Дочка выросла и вот теперь настойчиво, упрямо пыталась осознать окружающее и близких, оценить их характеры, поведение, поступки, постичь мысли и желания, проникнуться их ощущениями и чувствами. Понять отца, которого что-то упорно заставляет писать этих женщин, а их - безмятежно раздеваться перед ним чуть ли не ежедневно. Вон их сколько!
Таня вздрагивала, окидывая взглядом мастерскую, и снова непроизвольно втягивала голову в плечи. Крашенинников незаметно улыбался. Он часто отдавал дочке все деньги, которые имел при себе, чем приводил Аньку в состояние безудержной ярости. Выслушав ее очередную злобную тираду в свой адрес, Виктор односложно флегматично ронял:
- Это диагноз, Анюта! И достаточно точный! Говорят, у нас в поликлинике есть хороший психотерапевт.
13
Облачко тихонько коснулось лица Виктора.
- Тебя по-прежнему одолевают женщины?
Виктор досадливо сморщился.
- Простаивают!.. "Посмотришь с холодным вниманьем вокруг" и увидишь, "как много девушек хороших" у нас не занято, Танюша... Ну и жалко становится! Но теперь они уже только искушают без нужды и ничего не пробуждают... Мрак!
- Разве? - лукаво спросила Таня.
- Это факт. А когда-то, казалось, молния в джинсах не выдержит и полетит ко всем чертям! Но поезд ушел, ручками помахали, - и Виктор опять попробовал обнять ее. - Скажи мне, Танька, - он вдруг осип и глотнул с трудом, - а с тобой... никак нельзя?.. Ну, ты сама понимаешь...
Таня засмеялась.
- Ты же сказал, что никто ничего не пробуждает!
- Ты к этому "никто" не относишься! Так, значит, никак? Невозможно?..
Танька легко вздохнула и отлетела от него.
- Дурачок! - нежно сказала она. - Ты двигай своей бестолковкой, шевели!
Крашенинников размял в пальцах новую сигарету.
- Знаешь, Танюша, что я понял: жена - вовсе не женщина для постели!
Таня фыркнула.
- Ты сделал потрясающее научное открытие! Как в известном анекдоте про лошадь.
- Да нет, ты не въехала! - махнул рукой Виктор. - Просто всякое чувство, если оно даже и было, улетучивается, испаряется очень быстро, моментально, а дальше поем песню: "Что нам остается от любимых? Что нам остается от любви?" Там и ответ имеется: "остается что-то непонятное..." Или ни фига не остается. Поэтому нельзя рассматривать жену как любовницу, заметь! Это товарищ по оружию, соратник в борьбе. А не получилось товарища - не получилось семьи. Неплохо?
