— Не сердись, Гарри, — сказал он, принуждая себя смягчиться и растянуть рот в улыбке. — Давай прекратим этот разговор. Я долго искал себе работу и не хочу ее терять, не хочу, чтобы про меня говорили, что я допускаю неизвестных людей приглядываться к условиям нашей работы. Я не хочу ничем способствовать твоим планам стать магнатом Флит-стрит. Ты делай свое дело, а я свое.
— Делать свое дело? — с горечью повторил Догсон. — Да бог мой! Как раз это я и стараюсь делать. А как же действовать газетчику без личных связей? Ты меня огорчаешь, Ламли, очень огорчаешь!
— Дорога на Флит-стрит, — с насмешливой торжественностью произнес Чарлз, — вымощена огорчениями. Я только преподал тебе полезный урок.
Догсон допил пиво и ушел. Чарлз сидел, уставившись в стакан. Сердце его сжимало смутное ощущение опасности. Что-то внутри его с гнетущей уверенностью твердило, что пагубные последствия его поведения не могут долгое время оставаться тайной для окружающих и что, когда наступит для них срок прорваться и поразить его, за ним захлопнется еще одна железная дверь.
Жаркое солнце, впервые проглянувшее в этом году, пробудило птиц, вызвало к жизни насекомых, растения и озарило их своим благословением; только люди, засевшие в конторах, стоявшие у верстаков и станков, пробиравшиеся в забои при свете рудничных ламп, были лишены его живительного сияния. Однако в университете к полудню прекращалась даже видимость работы. Студенты, подобранные из большого числа абитуриентов в силу своего происхождения, особых дарований и способности поддерживать шестисотлетние академические традиции, скинув рубашки, расположились на траве газонов, неуклюже и неумело заигрывая с хихикающими девицами. Кое-кто даже снял ботинки и носки. Солнце отсвечивало на стеклах их очков, а звук голосов, извергавших залпы пошлых шуток на десятке грубоватых провинциальных диалектов, заглушал птичий гомон, звучавший над их головами. Условная красота газонов, кустарников и клумб, подчеркнутая захватывающим дух совершенством серой каменной громады университетского здания, в меру своих сил противостояла, старалась сдержать и смягчить людскую грубость, но терпела поражение перед потрясающим умственным и физическим уродством тех, кто валялся на траве или слонялся взад и вперед, куря папиросы, разбрасывая по шелковистым газонам окурки, обертки, спичечные коробки, обрывки бумаги. То и дело какой-нибудь преподаватель, уже нечувствительный ни к красоте, ни к уродству окружающего, торопливо проходил через сад резким, начальственным шагом дежурного администратора крупного универмага: хотя ничто из выставленных богатств не принадлежит ему, но что-то уделяет ему из собственного великолепия.
Чарлз и Вероника сидели в плетеном шезлонге под буковым деревом. Его нижние ветви смыкались над их головами, и зеленая прозрачность молодой свежей листвы полностью соответствовала пылкой чистоте их чувства. Хорошо, что ему пришло в голову привести ее сюда. Когда он в первый раз заехал за ней в собственной машине и они решили при первой же возможности уехать на целый день, Чарлз предоставил выбор места Веронике; и, когда она захотела увидеть его университет, беспокойное чувство овладело им при мысли, что он снова вернется туда, где испытал столько мук, безрассудств и смятения. Он уже готов был объяснить ей, как ненавистно ему и само место, и те люди, стараниями которых он оказался столь удручающе неприспособленным к жизни. Но он подавил в себе это, и теперь все было как нельзя лучше. Машина шла замечательно, день был превосходный — один из не по времени жарких дней конца апреля, — а вот и университет красовался перед глазами, как будто стараясь возместить все то, чего он его лишил. Сад принял гибкую фигурку Вероники в раму такой пышности, что не оставалось желать большего совершенства. И солнце освещало своими жаркими лучами исполнение его чаяний.
Они сидели счастливые, примолкшие, как вдруг мимо них шаркающей походкой медленно прошествовала по лужайке высокая сутулая фигура. Это был Локвуд; его чело бороздили морщины, знак того, что сходило у него за мысли. Что-то вскипело в Чарлзе и толкнуло его на необдуманный вызов.
— Локвуд, — крикнул он резко и грубо.
Нескладно скроенная фигура нерешительно приостановилась, водянистые глаза глядели поверх роговой оправы. Мозг наставника вяло постигал, что это еще за новое беспокойство. Локвуд пожевал губами — ясно было, что он старается вспомнить прежде всего, кто это, а затем принадлежит ли он к числу теперешних воспитанников или из уже выпущенных. Потом он заметил Веронику, и голодное выражение сменило обычную его озабоченность.
— Э!.. Э… — тянул Локвуд и сделал длинную паузу.
Он снял очки и, вытащив коричневый металлический очешник, положил их туда. Потом засунул футляр в карман, достал еще один такой же. Оттуда он извлек другую пару очков, на этот раз в блестящей металлической оправе. Они так и остались у него в руке. Два маленьких яйцевидных зайчика, отражаясь от их линз, мягко запрыгали по траве у самых сандалет Вероники. Чарлзу показалось, что если один из них попадет и хоть на секунду задержится на ее ноге, то опалит кожу.
— Так это вы, Ламли, — сказал наконец Локвуд. — Не видал вас с самого выпуска.
— Я вас также, — решительно заявил Чарлз.
Тут наступила новая пауза: двое из большой компании юных соискателей ученых степеней развалистой походкой проследовали мимо, и, так как Локвуд стоял шагах в семи от шезлонга, они прошли перед самым носом Чарлза и Вероники, прервав начавшийся разговор. Сделали они это без всякого стеснения или извинений. Один из них рассказывал скользкий анекдот, но ни на йоту не приглушил свой зычный голос: «А когда они стали возражать, — говорил он, — она только заметила: «Что же вы хотите, чтобы я держала это в гостиной?»
Когда они отошли, Чарлз сказал:
— Ну, само собой, я должен был зарабатывать на жизнь.
Он не спешил представлять Веронику: пусть Локвуд подождет этой чести.
— Зарабатывать на жизнь? — осторожно переспросил Локвуд. — Ну, это всем нам приходится делать, — прибавил он с намеком на добродушие. — А в какой, э… области, в какой?..
— Ну да, зарабатывать, — сказал Чарлз, делая вид, что он хочет быть точным. — Но, конечно, пока я получаю только основной оклад, пока я еще прохожу курс усовершенствования.
— Да?
— И, конечно, еще некоторое время меня не переведут на полную ставку.
— Да? — сказал Локвуд уже несколько нетерпеливо.
— Но в несколько месяцев курса не пройдешь!
— Какого курса? — раздраженно вскричал ученый муж.
Овальные зайчики дернулись, скользнули по икрам Вероники и остановились на подоле ее юбки. Пора было вставать.
— Позвольте представить вас, — сказал Чарлз, поднимаясь с шезлонга. — Вероника, это мистер Локвуд, о котором я вам столько рассказывал. А это мисс Родрик.
— Очень рад, — произнес ошарашенный Локвуд.
Он стоял в лучах солнца, покачиваясь и переводя с одного на другого взгляд обалделого быка.
Вероника ответила ему соответствующим приветствием. Затем последовало молчание, и, раньше чем они нарушили его, какой-то молодой человек с преждевременной лысиной, обогнув цветочную клумбу, приковылял к ним на коротких ножках.
— Что касается этих бумаг, Локвуд… — продолжал он, видимо, начатый прежде разговор, совершенно не обращая внимания на Чарлза и Веронику. Очевидно, это был коллега Локвуда с другого факультета.
Чарлз и Вероника медленно двинулись с места. Лающий голос молодого преподавателя еще долго сопровождал их, далеко разносясь в солнечном воздухе.
Готовясь к сегодняшней прогулке, он никак не думал, что они проведут «день на реке». Чересчур обычное и доступное, штамп в действии: молодая любовь, журчание воды, уединение в лодке, которая невольно сближает друг с другом своими тесными, жесткими бортами. Он уже вышел из того возраста, когда его влекло такое сочетание. Но действительность еще раз показала, насколько он неправ, опять проявляя пошлую глупость своего юношеского отрицания всех романтических аксессуаров, которые далеко не утратили ни своей силы, ни значения. Бродя по сырым луговинам, они незаметно для себя очутились на берегу реки, которая манила их к себе; лодочник дал Чарлзу шест, записал номер их лодки и оттолкнул ее на середину реки, а обычная банальная обстановка сейчас же оказала свое действие, готовая еще раз вызвать обычные банальные чувства.
Впрочем, ни обстановка, ни чувства не были ни обычны, ни банальны. После стольких неуклюжих попыток, стольких случаев, когда, казалось, все уже шло, как надо, но выдыхалось и терпело неудачу, — теперь наконец смесь дала вспышку. Магические заклинания, которые повторялись в его устах все более вяло, внезапно зазвучали ярко, они по-сказочному превратили лягушек и крыс снова в людей, фея спорхнула с рождественской елки, соломинки обратились в золотые нити. Было ли это просто потому, что он теперь с ней? Чарлз не мог решить, но, конечно, был в этом момент удачи или магии (не синонимы ли это?), смешавший воедино все скучные слагаемые и сделавший все живым и прекрасным. Солнечный свет на воде знал, что делать: умудренный опытом многих столетий, он умел произвести желанный эффект, отражаясь на затененной поверхности листьев, нависших над рекой как раз на должной высоте. Хор птиц был прекрасно срепетирован, цветы и трава в точности знали свои роли; прохладные серые громады вековых зданий на заднем плане с точным расчетом уравновешивали своим контрастом спокойное стадо грузных коров, расположившихся на лугу. Утонченно-вкрадчивое, многократно фотографированное, закрепленное в стольких путеводителях и календарях, очарование всего ансамбля, казалось, должно было приесться и не производить впечатления. Однако оно действовало, и Чарлзу пришлось признать, что это был все тот же испытанный метод: как и все прекрасные иллюзии, все было преисполнено непоколебимой уверенности в себе, и эта уверенность была в конце концов неотразима.
