— Помилуйте, — лопотал он. — Я просто веду себя общительно, как и полагается на вечеринках, и, услышав, что вы рассказываете ей анекдот о мойщике окон…
— Молчите, да замолчите же, — угрожающе прошипел Чарлз.
— …и как большой охотник до анекдотов, — блеял большелицый, — я, конечно, не удержался и попросил принять и меня в компанию, как каждый поступил бы на моем месте…
Вокруг них начинали собираться остальные гости.
— Я не знал, что прерываю… э… так сказать, прерываю…
— Прерываете что? — мягко спросил Бернард Родрик.
— Ну, собственно, не прерываю, — мялся большелицый. — Просто, ну, я просто не знал, что дело обстоит так…
— Вы не знали, что дело обстоит как? — снова мягко осадил его Бернард Родрик.
— Послушайте, — в отчаянии вмешался Чарлз. — Этот джентльмен просто не понял, в чем дело. Я рассказывал мисс Родрик о своих прежних профессиях и упомянул, что в том числе был одно время мойщиком окон, а этот джентльмен…
— Мойщик окон, нет, вы подумайте! — воскликнула Элси, которой после стольких трудов нужна была встряска. — Ну, конечно, я знаю, зачем вы им стали. Расскажите же нам свои наблюдения.
— Ручаюсь, он именно это и рассказывал ей, — в полном восторге прохрипел мистер Блирни. — Не мудрено, что он не хотел, чтобы его прерывали! — Слова эти потонули в раскатах общего хохота.
Чарлз, почти не помня себя, растерянно озирался вокруг. На глаза у него навертывались слезы ярости и унижения. К тому же он понимал, что окончательно восстановил против себя ее дядю, потому что Бернард Родрик был явно раздосадован. Теперь она, конечно, не пожелает его видеть никогда.
— Кажется, мне пора уходить, — холодно произнес он.
Он протиснулся сквозь строй гостей и вышел. В передней он стал разыскивать свое пальто. Скорей бы, скорей бы отсюда и навсегда! Жизнь его кончена.
Он яростно перерывал ворох одежды, но никак не находил своего пальто. Взбешенный, он распахнул дверь в маленькую комнату, сообщавшуюся с гостиной. Он искал слугу, принявшего у него пальто. Слуги там не было. Но на спинке стула висело его пальто, а рядом стояла Вероника. Она, очевидно, проскользнула сюда через дверь, выходившую в гостиную.
— Простите! Простите! — забормотал он, но, прежде чем он успел выбежать, она протянула ему пальто, кинув тихо и скороговоркой:
— Заходите за мной в четверг, и мы проведем где-нибудь вечер. Дяди не будет дома.
Чарлз стоял как вкопанный, вцепившись в пальто, но ее уже не было. Пока он соображал, что ему делать, в комнатку ввалились искавшие его мистер Блирни, Элси, большелицый и еще кто-то из гостей.
— Ну, приятель, так нельзя! — гремел мистер Блирни. — Черт побери! Веселье еще только начинается!
— Очень жаль, — сказал Чарлз, стараясь быть как можно вежливее. — Мне очень не хочется уходить, но надо на работу. У меня ночная смена.
— Это похоже на ночной грабеж, — серьезно разъяснила Элси.
— Нет, что вы, крошка, просто он собирается помыть несколько окон, — не унимался большелицый. — Он находит более выгодным мыть их по ночам. Ему платят за то, чтобы он не заглядывал в них ночью.
Новый взрыв хохота. Чарлз вежливо раскланялся и вышел на лестницу, хлопнув дверью.
Спускаясь в лифте, он старался припомнить, где ее руки дотрагивались до его пальто, и касался этих мест своими руками. Но только он не был уверен — те ли это места.
Бандер каждый раз улыбался, вручая Чарлзу его двадцать пять фунтов. Именно эта улыбка вызывала у Чарлза острую неприязнь и отвращение. Бандер как-то по-особому топорщил усы и обнажал длинные белые зубы, придававшие ему сходство с каким-то зверем. И действительно, они походили на собачьи клыки.
Но не столько зубы, как глаза ужасали Чарлза: случалось, он не в силах был даже протянуть руку за деньгами. Белки у Бандера были красноватые, и не от разгульной жизни, потому что, как у настоящего гуляки, это у него ничем внешне не проявлялось, а лишь оттого, что он подолгу водил открытую машину без защитных очков. Слегка выпуклые, они напоминали Чарлзу глаза Джун Вибер. И, что хуже всего, они смотрели ему прямо в зрачки, и он видел в них пугающее выражение сообщника. «Мы друг друга знаем, и мы два сапога пара», — говорили они так же ясно, как два вечера назад глаза Вероники сулили ему надежду. И два этих взгляда вытесняли друг друга. Бандер — наркотики, Вероника — счастье. Любовь, пакетики в ватерклозете, огромные черные глаза, собачьи клыки, мне-джину-с-сиропом-пожалуйста, а-ну-выпейте-приятель, полегче-с-тормозами, чтобы-за-вами-кто-нибудь-приглядывал-не-так-ли-Бернард?
— Что, нездоровится, старина?
Усилием воли Чарлз овладел собой.
— Да, что-то голова закружилась. — Он протянул руку и, принужденно улыбаясь, взял деньги. — От этого лекарства все пройдет.
— Это, должно быть, глаза, старина. У меня тоже так бывает после дальнего рейса.
— Да, должно быть, это глаза.
— Не мешало бы отдохнуть, старина. Ну, всего.
— Всего.
Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу.
Они танцевали, потом сидели за столиком, потом снова танцевали.
— Мне лучше не задерживаться после одиннадцати.
— Ничего. Я довезу вас за сорок минут.
— Как приятно, что у вас своя машина.
— Это наемная, но скоро будет и своя. Еще несколько рейсов — и накоплю на машину.
— Ваша работа, должно быть, хорошо оплачивается?
— Да, хорошо.
— А что, она опасна?
— Бывает, — сказал он. — Иногда и опасна.
— Всегда хорошо оплачивается именно опасная работа.
— Да, как будто.
Она сжала его руку.
— А мне это не нравится, Чарлз.
— Что не нравится?
— Что вы на опасной работе.
— Ну, обо мне не беспокойтесь.
Они вернулись за столик.
— Я люблю вас, — сказал он. — Это тоже опасно.
— Почему опасно?
— Вы бы поняли, если бы любили.
После обычной для нее короткой паузы она подняла глаза и спросила:
— А почему вы думаете, что я не люблю?
— Вы бы сказали об этом мне, ведь сказали бы?
— Не уверена. Я не обо всем говорю, вы это знаете.
— Да, — сказал он. — Вы не обо всем говорите.
В десять минут двенадцатого они вышли. Сели в машину. Прежде чем включить мотор, он обернулся и посмотрел на нее. Они были близко от фонаря, его свет, проникая сквозь стекло, бледным пятном выхватывал ее щеку, блестел на ее темных волосах.
— А почему вы не обо всем говорите? — спросил он.
— Когда-то говорила. Но разучилась, уже очень давно.
— А можно мне спросить, что заставило вас разучиться?
— Не спрашивайте, — сказала она и вдруг крепко его поцеловала.
Весь дрожа, он включил мотор. Они доехали за сорок минут.
Все шло совсем не так, как он себе представлял. Он мечтал о том, что неожиданно увеличившийся заработок позволит ему добиться положения, которое откроет доступ в круг Родриков. Вот он входит в их общество, посещает их и принимает их у себя, становится привычной фигурой в их обиходе и наконец — тут мечты его теряли определенность, — что же он сделает наконец? Он мог бы рисовать себе, что, уже солидный и достойный жених, он делает предложение, как это сделал бы Тарклз, озабоченный тем, чтобы иметь семейный очаг, к которому он мог бы пригласить своего управляющего на обед или ужин. Но, по правде говоря, он никогда и не думал об этом; он не осмеливался заглядывать так далеко.
Вместо этого он столкнулся с фантастическим переплетением удач и зловещих препятствий. Хорошее, конечно, перевешивало плохое; он никогда бы раньше не поверил, что такая девушка, как Вероника, могла почувствовать к нему (опять начинались сомнения) — ну, словом, чувствовать то, что она по отношению к нему чувствовала. По крайней мере она позволяла себе бывать в его обществе (обычно не менее одного раза в неделю) и хотя бы делать вид, что это ей нравится и что она с удовольствием ждет следующей встречи. Однако дело было не только в этом, и он знал, что далеко не только в этом. Но именно тут он бился головой о каменную стену, о пустоту, которая преграждала ему путь. Прежде всего совершенно очевидно, что вместо какого-либо сближения с Бернардом Родриком, наоборот, принимались всяческие предосторожности, чтобы дядя даже не знал об их вечерних свиданиях. Вероника никогда не говорила об этом прямо, но это было ясно с самого начала. Она редко разрешала ему заезжать за ней, разве что в тех случаях, когда Родрик был в отъезде. Но и тогда он должен был только звонить у двери, и она тотчас же появлялась, уже готовая к прогулке, — войти в дом его никогда не приглашали. Чаще же она встречала его в заранее условленном месте, и опять-таки он отметил, что это никогда не была Дубовая гостиная, излюбленное место ее дяди.
Временами он не обращал на это внимания, сознавая нелепость мыслей о будущем, когда она с ним в настоящем, и с изумлением обнаруживал, что он вполне счастлив и так, без того, что Фроулиш называл «позабавиться». Изумление его было тем более неожиданным, что он никогда не считал себя склонным ко всяким романтическим иллюзиям: он отлично сознавал, так же, как любой юноша, что лежит в основе разделения человечества на два пола. И тем не менее шли недели, весна сменила зиму и обещала впереди лето, а ему достаточно было быть с ней, слушать ее голос и смотреть в ее черные глаза.
