человек? Я и без того уже носила внутри огромные связки тоски, вины, любви, страха, растерянности, а еще, хотя я пока не вполне это понимала, ребенка, формирующегося у меня в утробе. Слова двоих фермеров в меня едва поместились, но удержать их внутри я уже не сумела. Даже тех обрывков, что я успела впитать, оказалось слишком много. Я рухнула на колени, и меня вырвало.
Мистер Чапмен выбежал из‐за прилавка мне на помощь. Он поднял меня из грязной лужи на безупречно чистом деревянном полу, довел до табурета и принес стакан воды. Другие тоже суетились вокруг меня – теперь я не могу вспомнить, кто именно это был, помню только смешение протянутых рук, заботливых голосов и встревоженных взглядов, пока Чапмен шваброй вытирал пол. Я нашла в себе силы лишь на то, чтобы извиниться и, пошатываясь выйти из магазина.
Прошлой ночью выпала легкая снежная пыльца, и теперь солнце отражалось от Мейн-стрит с беспощадной яркостью. Я заслонила глаза рукой, а в голове все отдавалось эхом: За машиной протащили по дороге. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи.
Едва переставляя ноги, я двинулась прочь от магазинчика Чапмена, стараясь вернуться домой так, чтобы миновать пересечение Норт-Лоры и Мейн-стрит. Высоко над Айолой вздымались, сверкая на солнце, склоны Биг-Блю, и свежий белый снег на их вершинах сквозь слезы казался мне измятым и некрасивым. Уилу ничего не стоило укрыться в этих горах. А он вместо этого выбрал меня. Я попробовала вынести непереносимое и представила себе, что он сейчас там, в хижине, лежит, укутавшись в одеяла, а солнечный свет льется через единственное окошко и мягко ложится на его чудесную кожу. И все же. Я знала правду: мир слишком жесток, чтобы уберечь невинного мальчика или измерить, сколько бед мы в состоянии вынести, и Блэк-каньон стал для Уила глубокой и страшной могилой из‐за того, что он предпочел остаться, чтобы любить меня.
Часть II
1949–1955
Глава десятая
1949
Зима в тот год выдалась самой бесснежной за всю историю округа Ганнисона. Температура в Айоле опустилась до привычной минусовой отметки, но снега было не до- проситься.
Папа беспокоился из‐за низкого уровня воды в реке и вероятности засухи следующим летом, а я была рада, что для ежедневных хозяйственных дел не приходится прокапывать себе дорогу лопатой или пробираться, как это часто бывало у нас зимой, напрямик через сугробы. Всю эту долгую зиму зловеще-коричневого цвета верной сестрой моему горю была усталость. Временами я не находила сил на то, чтобы принести корзину с яйцами из курятника, или на то, чтобы встать, дойти до конюшни и повозить граблями по стойлу Авеля. Я помню, как еле поднимала руки, чтобы хорошенько вымыть голову, сидя в ванне по воскресеньям. Зато я с изумлением окидывала взглядом собственное тело и наблюдала, как увеличиваются груди и разбухает живот. Вены на руках и ногах, когда‐то тоненькие, как ниточки, теперь выпирали из‐под кожи, будто молодые змеи. Мои ежемесячные кровотечения прекратились. Я была настолько наивна, что воображала, будто это от горя меня так раздувает и будто все это время во мне копится кровь, тоска и печаль, пока в один прекрасный день меня, слава богу, не разорвет окончательно. И лишь с первым трепетом жизни – сначала таким слабым, словно бабочка взмахнула крыльями, а потом чуть сильнее, крошечной птичкой в животе – я наконец в полной мере осознала истинную причину своего разбухания и недомогания.
Всю зиму я скрывала от мужчин в доме свою растущую полноту. Сначала это было несложно – я просто обматывала набухшие груди эластичным бинтом, как когда‐то, робким подростком, скрывала их только-только наметившиеся бутоны, и выходила на лишенный влаги морозный воздух в многочисленных свитерах и юбках. Папа был слишком занят перевозкой сена, заготовкой столбов для забора на ранчо Митчеллов и перекладыванием разваливающейся стены нашего сарая. Дядя Ог почти все дни проводил у себя в комнате – потягивал виски, слушал радио, и не знаю, чем еще он там занимался, чтобы коротать дни до тех пор, пока весна не позволит ему снова перебраться на привычный насест на крыльце. Иногда я ловила на себе его взгляд, когда раскладывала по тарелкам еду или вешала в его шкаф выстиранную одежду, – он просто смотрел, без видимого подозрения, злобы или жалости, но его глаза будто бы говорили, что он только теперь заметил, что я существую, что я, оказывается, человек, да еще и живу с ним под одной крышей. Ему было что‐то известно о моих секретах, но он никогда ничего не говорил.
Сет по большей части отсутствовал. С того дня, когда обнаружили тело Уила, у него всегда находилась какая‐нибудь причина уехать из Айолы – то одна, то другая. Сначала он отправился на охоту с Форрестом Дэвисом, их не было две недели, а домой они привезли только трех тетеревов и одного захудалого лося, в лучшем случае годовалого. Потом подвернулась работа на железной дороге, о которой прослышал Холден Оукли: где‐то на юге недалеко от Дуранго, там их обоих и еще Дэвиса наняли примерно на месяц. Вернулся Сет с пачкой наличных для нашей банки с хозяйственными деньгами, пробыл несколько дней, помогая папе закончить верхнюю часть стены в сарае и каждый вечер напиваясь в городе, со мной он не заговаривал и даже не смотрел в мою сторону, а потом снова сорвался с места – поработать на стройке в Монтроузе. Папа ничего не имел против, коль скоро Сет вкладывался в семейный бюджет. Вообще впечатление было такое, будто каждый раз, когда Сет снова внезапно исчезает, папа вздыхает с облегчением. Никто в городе не связал имя Сета с гибелью Уила, хотя сделать это было бы нетрудно, если бы кому‐нибудь по‐настоящему захотелось найти виновного. Я видела, что у папы есть на этот счет свои подозрения.
Мне не хватало решимости поговорить с Сетом. С тех пор как Уила не стало, я не могла думать ни о чем другом, и потрясение заставило меня вернуться к роли послушной девочки. Я искала укрытия и утешения в повседневных делах, а о том ужасном действии, которое кто‐то сотворил, старалась думать как можно меньше: ни разу не взглянула на задний бампер родстера Сета в попытке отыскать там обрывок веревки или кровь, ни разу не позволила себе вообразить тело Уила, которое волокут по гравию, ни разу не потребовала, чтобы шериф Лайл расследовал
