ходила взад-вперед перед кривым тополем, светила фонариком в молчаливые поля и придорожные канавы и вскоре поняла, что он уже не появится. Я бросилась проверить нашу поляну среди ив, добежала до границы фруктового сада, до поворота ручья, до берега Ганнисона, до голубой ели на холме, до каждого уединенного уголка, где мы когда‐либо встречались, и, перебегая из одной точки в другую, я молилась о том, что просто неправильно поняла, где именно было назначено свидание.
Наконец, запыхавшись от бега, я открыла ворота Руби-Элис, чем вызвала бешеный лай и суету среди животных, дремавших во дворе. Дверь в старый сарай была открыта, но внутри, когда я выкрикнула имя Уила, пошевелились лишь несколько куриц и взметнулась перепуганная летучая мышь. В доме горел тусклый огонек. Мне так хотелось, чтобы Уил был там и встретил меня, как в тот теплый осенний день (всего несколько недель назад, хотя казалось, с тех пор прошла уже целая жизнь), когда я была так уверена, что найду его там, за этой розовой дверью. Я медленно, будто через болото, шла через двор, зная, что его нет и здесь. Заглянула в окно и увидела Руби-Элис, вытянувшуюся на диване: белое лицо и волосы мерцали, как луна, которой на небе в ту ночь не было. Она прижимала к груди одеяло и казалась одновременно мертвой и отчаянно хватающейся хоть за что‐нибудь земное.
Я рухнула на колени, у меня больше не осталось вариантов, кроме хижины, которая находилась так далеко и в таком труднодоступном месте в горах – практически на вершине мира. Заинтересовавшись моими рыданиями, ко мне подошла маленькая собачка и лизнула мою штанину. Я пнула ее ногой, и она зарычала.
Не помню, как я шла домой, как затаскивала себя вверх по лестнице и потом в кровать. Помню только, что далеко за полночь так там и лежала, не раздевшись, без сна и вся в слезах, когда через двор пророкотал родстер Сета. Грохот машины отозвался дрожью в оконном стекле и у меня в костях. Услышав, как открылась и закрылась боковая дверь, я вскочила с постели, выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, на кухню, к Сету.
Свет он не включал. Только по темному силуэту я догадалась, что он сидит, сгорбившись, на скамейке у задней двери, не сняв ни куртки, ни ботинок. Он, конечно, знал, что я стою в дверном проеме, но сидел тихо и неподвижно. От него разило виски, сигаретами и выхлопными газами. Я потянулась к выключателю, но в последний момент передумала. Мне не хотелось видеть его лицо. Я уже и без того знала все, что должна была узнать.
– Я тебя ненавижу, – сплюнула я в темноту, будто слова эти были кислой желчью, копившейся у меня внутри всю мою жизнь.
– Слышь, Тори, а я ведь кой-че получше огреб, чем эта их награда, – проговорил он заплетающимся языком и с неожиданной нежностью – так делятся с друзьями хорошими новостями. – Кой-че куда получше, – добавил он, после чего устало вздохнул и пьяно хихикнул. – Куда получше, – повторил он себе под нос с таким изумлением, просвечивающим сквозь пьяную гордость, будто сам себе не верил, и тут я вдруг содрогнулась от тошнотворного осознания, что Сет не просто выгнал моего Уила из города, не просто поймал его и сдал властям. Если бы я включила свет, то наверняка увидела бы у него на руках кровь.
Я развернулась и как в тумане поползла на четвереньках вверх по лестнице, едва ощущая под собой руки и ноги; пошатываясь, добралась по коридору до своей комнаты и, как больное животное, съежилась на кровати.
Потекли недели ожидания того дня, когда подтвердятся мои страхи, и все эти недели я двигалась по дому словно зомби: выполняла домашние дела так, будто тело мне не принадлежит, чувствовала себя больной и каждый подъем солнца, его движение по небу и закат сносила с отвращением.
– Заболела? – распахнул папа мою дверь как‐то утром, когда я не смогла подняться к завтраку.
Я приглушенно промычала из‐под одеяла.
– Съездить за доктором Бернетом? – спросил он.
– Нет, – просипела я.
Папа закрыл дверь и пошел вниз. В меня когтями вцепился жуткий стыд, когда я представила себе, как папа сам себе готовит завтрак, поэтому я встала и спустилась на кухню, и на следующее утро сделала то же самое, и на следующее, и так повторялось изо дня в день: я тупо выполняла свои обязанности, ничего не чувствуя и одновременно страдая от боли.
К концу дня я падала с ног от усталости, горя и попыток разгадать загадку, но все же каждый вечер, когда все дела были переделаны, на дом опускалась темнота и тишина, и папа с Огом закрывались каждый у себя в комнате, а Сета носило неизвестно где, я надевала на себя несколько слоев и выскальзывала из дома в ледяную темноту на поиски Уила. Мороз просаливал длинные руки деревьев у меня над головой, под ботинками хрустели мертвые листья. Как и в ту ночь, когда пропал Уил, я все шла и шла, заглядывая в каждое место, где мы встречались, и перед каждым поворотом загадывала, что сейчас увижу его силуэт, терпеливо прислонившийся к дереву, и его широкую улыбку, сверкающую сквозь темноту. Все это время я осознавала, что заигрываю с безумием и что моя надежда – лишь обманный трюк любви. Искать его было бесполезно.
Ночь за ночью я заглядывала в окно к Руби-Элис Экерс и всякий раз обнаруживала ее там одну, она спала на диване, похожая на труп. Ее собаки, из‐за холодов перемещенные в дом, спали клубочками по всей комнате. Уходя обратно через ее непривычно тихий двор, я думала: а что, если, разъезжая на велосипеде, Руби-Элис дни напролет металась по городу точно так же, как мечусь теперь ночи напролет я сама, вдруг все это время она пыталась вопреки здравому смыслу отыскать своих любимых, которых потеряла, и еще я думала: а что, если безумие от горя, сразившее Руби-Элис, теперь явилось и за мной?
Как‐то утром в конце ноября я стояла в заднем ряду магазина Чапмена, выбирая коробку пищевой соды, как будто бы в коробке пищевой соды был какой‐то смысл, и двое фермеров стояли облокотившись на прилавок с колбасами и беседовали – так громко, что я невольно подслушала обрывки того, что слышать было просто невозможно: Тело, ага. На дне Блэк-каньона. Тот краснокожий парень. Только, считай, без кожи. За машиной протащили по дороге. И сбросили.
Сколько горя способен вынести
