Ну, а теперь, сэр Птенчик, слезь с коня
И шлемы с них сними. Иметь хочу
Я удовольствие их лицезреть».
Когда оруженосец шлемы снял,
Сказала дева, братьев разглядев:
«Красивы! Посмотри, они могли
Сорвать немало бы цветов весенних,
А вместо этого, столкнувшись здесь,
Погибли, как безмозглые быки
В бою за телку!»
Но оруженосец
Ответил ей, как рыцарь благородный:
«Я думаю, что счастливы они,
Ибо они из-за любви погибли.
И я бы мог, Вивьен, за вас погибнуть.
Я и сейчас живу для вас одной,
Хоть лупите меня вы, как собаку».
«Живи, мой мальчик, – усмехнулась дева. —
Живой ценнее пес, чем мертвый лев[128].
Ну, поскакали. Не терплю я трупов».
И тотчас же, коня пришпорив, прочь
Помчалась с криком: «Пусть пожрут их волки!»
Но в час, когда коснулась их прохлада,
Очнулся Балин и, увидев подле
Себя лицо, знакомое с рожденья,
Лишь бледное, как смерть, подполз поближе,
От жгучей боли издавая стоны,
И обнял умирающего брата.
Тот поднял мутный взгляд, но все же понял,
Кто рядом с ним. И сразу же на них
Мир снизошел. Раскрыв глаза невольно
И, как ребенок, зарыдав, сэр Балан
К себе с любовью притянул чело
Холодное, поцеловал его
И, застонав, сказал:
«О Балин, Балин!
Я за тебя готов был умереть,
А вместо этого тебя убил!
Зачем ты был не со своим щитом?
И для чего топтал ты щит, который
Утратил королевскую корону?»
Тогда ему, прерывисто дыша,
Поведал Балин все, что с ним случилось.
От слов его вновь Балан застонал:
«Я тоже, брат, жил в замке у Пеллама,
И Гарлон насмехался надо мною,
Но речь его не трогала меня.
Со мною рядом за столом был рыцарь,
Который мне сказал: «Спокойно ешьте!
Он лгун! Он ненавидит вас за дань!»
Ну а еще мне этот славный рыцарь
Сказал о том, что некая блудница
К воротам замка дважды подъезжала
И Гарлона звала. Но, возмутившись,
Прогнал девицу праведный Пеллам —
Я думаю, ту самую девицу,
Которая была недавно здесь.
«Она живет в лесу, – сказал мне рыцарь, —
И с Гарлоном встречается частенько
В пещере, что зовется Пастью Ада».
Грязна их жизнь. Грязны их разговоры.
Они лжецы. Чиста, как наша мать,
Воистину, одна лишь королева!»
«О брат! – промолвил Балин. – Горе мне!
Мое безумство было для тебя
Всю жизнь твою и роком, и проклятьем,
И омраченьем дней твоих. И вот
Настала ночь. Тебя с трудом я вижу,
Спокойной ночи! Ибо нам вовек
Уж не сказать друг другу: «С добрым утром!»
Была темна судьба моя при жизни
И темной будет после… Все, не вижу…
Вновь огорчить тебя я не хочу…
Спокойной ночи, брат мой!»
Еле слышно:
«Спокойной ночи – здесь, – ответил Балан, —
И с добрым утром! – там, любимый брат!
Мы вместе родились и так же вместе
Умрем, ведомые одной судьбою».
И с этими словами он навек
Закрыл глаза и мертвым сном уснул,
Труп Балина в объятиях сжимая.
МЕРЛИН И ВИВЬЕН [129]
Нашла гроза, но ветер был не сильным.
В Броселиандской чаще перед дубом,
Таким огромным, старым и дуплистым,
Что каменной, плющом увитой башней
Казался он, у Мерлина в ногах
Коварная Вивьен расположилась.
За много дней до этого корнийский
Властитель Марк, который пребывал
В немалом раздраженье оттого,
Что им Артур и Стол пренебрегают,
Услышал как-то песню менестреля
Из Карлеона (загнан был певец
Под тинтагильский кров могучим ливнем)
О том, что Ланселот, как истый рыцарь,
Был совершенно чист и поклонялся
Не деве незамужней, а самой
Великой королеве, и сражался
Во имя королевы на турнирах,
И клялся именем ее, подобно[130]
Тому, как клятвенно дают обеты
Те, чья любовь сильней всего на свете,
Хотя не замужем и не женаты
Они – святые ангелы Господни.
Когда допел певец, Вивьен спросила
(Она сидела к Марку ближе всех):
«А этому прекрасному примеру,
Сэр, следуют ли в замке Короля?»
Тот простодушно молвил:
«Да, нередко.
Да, истинно, из юношей иные,
Желая показать свою безгрешность,
Из женщин поклоняются лишь женам,
Которых не надеются добиться,
А не девицам. Все они гордятся
И королевою, и Ланселотом.
Все страстны при невинности полнейшей,
Какой и не представить, ведь Артур
Безбрачия обетом не связал их.
Все – храбрые и чистые сердца!
И молоды все, да поможет Бог им!»
Марк чуть было свой кубок не швырнул
В рассказчика, однако же сдержался,
Затем поднялся, чтоб покинуть зал,
И вымолвил, оборотясь к Вивьен:
«Здесь змеи ползают в траве. Так вот,
Я думаю, когда бы ты, Вивьен,
Не побоялась храбрости монашей
И маски добродетели, надетой
Артуровым двором, то их могла бы
Растормошить, чтоб жалили они».
Ответила насмешливо Вивьен:
«Чего бояться мне? Того, что я,
У вас воспитанная при дворе,
Достоинствами вашими пропахла?
Бояться их? Такому не бывать!
Бесстрашна, коли истинна, любовь,[131]
И ненависть, коль истинна, бесстрашна[132].
Отец мой пал, сражаясь с Королем,
А мать – на трупе мужа в чистом поле.
Там родила она меня, и, значит,
Я смертью рождена среди смертей.
Потом я на ветру произрастала,[133]
Потом попала к вам… И посему
Узнала рано правду, что кругом
Все мерзостью пропитано от века,
И разглядела дно того колодца,
Где истинная правда затаилась.
Пошли на пользу мне уроки ваши
И грязный образ мыслей: «Чист Артур?
Да просто лгать позволила ему
Великая природа! Чистых нет!
Не это ли, мой ангел, говорит[134]
Священное Писанье?» Кабы я
Была Артуром, кровь из вас пустила б!
О, будь благословен, Король безгрешный!
Когда я вскоре выведаю тайны
Всех рыцарей Артурова Стола,
То вам в руках сердца их принесу,
А там, быть может, рок, обман и грех
Покончат с золотою бородой
Артура. Мне ваш колышек седой
Куда приятней. Ибо первый вы,
Кого любила я. И это разум
Мой извратило».
Громко рассмеялся
Порочный Марк. Вивьен же в Камелот
Прокравшись, затаилась до поры.
А в празднество, когда пересекала
Гиньевра зал гигантский, к ней метнулась
И, на колени пав, заголосила.
«Что ж на колени пала ты, девица?
Какое зло свершила? Поднимись!»
Девица, тотчас подчинившись, встала,
Сложила руки и, по сторонам
Стрельнув опущенными вниз глазами,
Промолвила смиренно: «Никакого
Не совершила, но, как сироте,
Мне пережить немало довелось!
Отец мой пал в бою за Короля,
Мать умерла на отчем трупе в поле,
В унылой и шумящей, словно море,
Пустыне Лионесса. Я несчастна.
Нет у меня друзей. Властитель Марк,
Пленившись мной, хоть я не так уж чтобы
И хороша, меня стал домогаться.
И я тогда сбежала к вам. Спасите!
Вы – первая и лучшая из женщин,
Венец красы, могущества венец,
Целительный бальзам! О белый ангел,
Явившийся сюда с Небес, жена
Безгрешная безгрешного монарха —
Прошу вас, помогите мне! За мной
Он гонится! Дозвольте здесь остаться!
О, дайте же приют невинной деве
Средь ваших дев!»
И кроткие глаза,
В которых страх с надеждою смешались,
Смиренно на Гиньевру подняла.
Сверкая золотистым одеяньем
И перьями зелеными плюмажа,
Как майская листва под майским солнцем,
Сказала королева: «Знай, дитя!
Мы истину хвале предпочитаем.
Артур наш благородный, сколь бы ты
Его не перехваливала, все
Услышит и поймет. А в остальном…
Мы верим, что и вправду зло – от Марка,
Но испытаем мы тебя чуть позже,
Ибо сейчас мы с сэром Ланселотом
Спешим на соколиную охоту.
Он преподнес нам сокола степного,
Которого сам обучил. Мы едем
Опробовать его. Ты нас дождись».
Она ушла, а дева прошептала:
«Дождусь! Уж непременно!» А затем,
За двери замка искоса смотря
И что-то бормоча, как человек,
Который зло приводит в исполненье,
Увидела, что Ланселот с Гиньеврой
Невдалеке садятся на коней.
«Так это Ланселот? Красив, но худ —
Зато учтив! – Взял за руку ее —
А как глядят! Когда бы не народ,
Всенепременно бы поцеловались!
Как долго руку он не выпускает!
Да поезжайте ж, наконец! Помчались
Охотиться на птичек водяных.
Моя – роскошней дичь! Однако нужен
За эдакой чувствительною связью —
О ней уж и сверчок прострекотал
За печкой – и к кудели рвется пламя —
Все глаз да глаз! Но каковы лгуны!
Как маленький крысенок острозубый,
Плотину прогрызающий в ночи,
Чтобы могучим водяным потоком
Снесло танцующий иль спящий город,
В том городе не снится никому,
Так я не снюсь Гиньевре с Ланселотом,
Ибо во сне они друг друга видят.
