Ужасной тьмою в зеркале предчувствий,
Готовою обрушиться. Тогда
Я поспешил покинуть двор Артуров,
Чтоб от нее сбежать. Но ты за мной
Последовала тотчас, не спросясь.
Когда тебя узрел я, оглянувшись,
То понял вдруг, что ты и есть причина
Туманных страхов. И сказать по правде?
Ты виделась мне той волной, готовой
Упасть и унести меня из мира,
От подвигов, и славы, и трудов.
Прости, дитя! От игр твоих прелестных
Все снова озарилось ярким светом.
Проси чего желаешь, ибо я
Уже три раза пред тобой в долгу.
Один – за то, что был несправедлив
И этим взволновал тебя. Другой —
Что отблагодарить тебя не слишком
Уж торопился я. И, наконец,
За все твои прелестные забавы.
Итак, проси и принимай подарок
Необычайный или же обычный».
Вивьен с улыбкой грустной отвечала:
«Он менее необычаен, чем
Мои о нем столь длительные просьбы,
И менее необычаен, чем
И сами вы. Ну и, конечно, он
Намного менее необычаен,
Чем этот страшный мрак у вас в душе.
Боялась я, что мой не до конца вы,
Но, вижу, вы свою неправоту
По отношению ко мне признали.
Пророком называют вас. Возможно…
Но не из тех вы, что себе пророчат.
Возьмите в прорицатели Вивьен:
Она вам объяснит, что ваш трехдневный,
Наполненный предчувствиями мрак
Разбужен подозрительностью вашей,
Из-за которой, кажется мне, вы
Теряете все ваше благородство,
Едва лишь просьбу слышите мою —
Что, кстати, повторилось и сейчас —
Об этом вот подарке. Неужели,
Любимый мой, еще вам непонятно,
Что страшный мрак, заливший вашу душу,
Когда вы вдруг заметили меня,
Лишь укрепил меня в моей боязни,
Что вы – не мой пока что, лишь усилил
Мое стремленье сделать вас моим,
Лишь утвердил в желанье знать заклятье
Запутанных шагов и взмахов рук,
Как подтвержденье вашего доверья.
Так обучите же меня ему!
Заклятье это, коль меня ему
Научите, вольет покой нам в души.
Вручите власть мне над своей судьбой!
Поняв, что доверяете вы мне,
Что стали вы моим, я успокоюсь
И подарю покой вам. Посему
Достойны будьте вашей громкой славы.
В молчании своем самолюбивом
Не замыкайтесь… Как тяжел ваш взгляд!
В нем я отказ читаю! Коли вы
Злодейкою считаете Вивьен,
Желающей, поймав врасплох, сгубить вас,
То этим оскорбляете меня.
И лучше нашу связь порвать навек!
Но как бы ни считали вы, любимый,
Клянусь Творцом, который слышит все,
Что чистую вам правду говорю.
Чиста, как кровь младенца, правда эта,
Бела, как молоко! Пускай земля
Разверзнется, о Мерлин, подо мной,
Коль в неразумных помыслах своих,
Или в запутанных и глупых снах
Хоть раз я замышляла вероломство.
Пусть подо мной разверзнется земля
До самой глубочайшей бездны ада
И тут же вновь сомкнётся надо мной,
Коль вас я предала. Так уступите!
Без этого я вашею не стану.
Мое желание исполнив, вы
Докажете, что любите меня.
Я вижу – хоть и мудры вы, однако
По-прежнему не знаете меня».
Сказал ей Мерлин, высвободив руку:
«Хоть я и мудр, но не был никогда,
Излишне любопытная Вивьен,
Твердящая все время о доверье,
Я мудрым менее, чем в ту минуту,
Когда тебе поведал о заклятье.
И если о доверье говоришь ты,
То вот что я хочу ответить: право,
Излишне был доверчив я, когда
Тебе про то заклятье рассказал,
Разбередив лишь тот порок в тебе,
Из-за которого впервые был
Погублен женщиной мужчина. Да,
Большое любопытство в детях – благо.
Оно дает познать самих себя
И целый мир. Но ты. Ты – не дитя.
Черты твои читая, нахожу я,
Что ты уже созрела… Назову…
Нет, все ж не назову это пороком.
Но так как назвала себя ты мушкой,
То я тебе скажу, что эта мушка
Влетает в паутину раз за разом
В надежде, что паук, устав, уступит.
Но я не уступлю тебе и власти
Тебе не дам над жизнию моей,
Над подвигами, славой и трудами.
Так отчего б тебе не обратиться
Ко мне с какой-нибудь иною просьбой?
Да, видит Бог, был слишком я доверчив!»
Подобно самой нежной из девиц,
Когда-либо стоявших в ожиданье
Любимого у сельского плетня,
Вивьен с глазами мокрыми от слез
Ответила: «Не гневайтесь, учитель,
Вы на свою служанку. Приласкайте
Ее, и пусть почувствует она
Себя прощенною за то, что нет
В ней смелости просить иного дара…
Я думаю, вам неизвестна песня:
«Не верь совсем мне или верь во всем».
Сэр Ланселот ее однажды пел.
Пусть песня вам ответит за меня.
«В любви, коли в любви нашли вы счастье,
Доверье с недоверьем – в разной власти.
Нет веры в малом – нету и в большом.
Безверье – в лютне трещина на горе.
Та трещина погасит звуки вскоре,
Которым не ожить уже потом.
Та крошка-трещина в любви речистой,
Как пятнышко на груше золотистой,
Свой – рано или поздно – сгубит дом.
А коли так, пусть гаснет чувства свет.
Любимая, я прав? Скажи, что нет.
Не верь совсем мне или верь во всем».
Учитель, вам понравилась ли песня?»
Глядел, наполовину веря, Мерлин,
Так нежен был девичий голосок,
Так лик ее прекрасен был, и так же
Глаза ее сияли после слез,
Как солнце над равниной после ливня.
И все ж сказал он ей, слегка сердясь:
«Совсем другую песню я слыхал
У этого же дуба-великана,
Где мы сидим. На этом самом месте.
Здесь повстречались мы тогда – и было
Нас десять человек или двенадцать, —
Чтобы отсюда нам начать охоту
На зверя, жившего в лесной чащобе.
То был олень с рогами золотыми.
Как раз тогда нам и явилась мысль
Об основанье Круглого Стола,
Который бы украсил мир собою
Ради любви к Создателю, и к людям,
И к благородным подвигам. И каждый
Другого звал на подвиг благородный.
Пока мы ждали, самый молодой
Из нас – мы не могли его сдержать —
Таким огнем во имя вящей славы
Вдруг вспыхнул, и такой взорвался песней,
Таким звучаньем трубным, переросшим
В такой суровый лязг и звон металла,
Что стоило ему остановиться,
Уже мы все готовы были петь,
И спели бы, но тут прекрасный зверь,
Которого мы испугали шумом,
Взлетел внезапно из-под наших ног
И, как серебряная тень, исчез
В тумане. Целый день в тумане мы
Скакали против яростного ветра —
А песня славная в нас все звучала —
За блеском золотых рогов оленьих,
Пока они нежданно не исчезли
У ручейка волшебного, который
Смеется над железом – так же, как
Смеются наши воины. В такой вот
Бросают гвозди и булавки дети
И требуют: «Засмейся, ручеек!»
Но прикоснешься к ручейку мечом,
И он на меч свирепо налетает.
Ну, в общем, мы оленя упустили,
А все из-за прекрасной этой песни…
И вот, Вивьен, когда ты пела песню,
Почувствовал себя я так, как если б
Узнала ты проклятое заклятье
И наложила на меня. И я
Уже лежу, и постепенно гаснут
И мое имя громкое, и слава».
Вивьен с улыбкой грустной отвечала:
«Мои уже угасли навсегда,
А все из-за того, что я за вами
Последовала в этот лес дремучий,
Печального – вас – захотев утешить.
Но каковы сердца мужчин! Они
Так жертвенны вовеки не бывают,
Как женские… А что до славы… Слава…
Хотя вы и презрели мою песню,
Но выслушайте все ж еще один
Куплет, который исполняет дама:
«Милей мне имя, ставшее твоим,
Твоя сияет слава нам двоим,
А мой позор становится твоим.
Ты мне не верь совсем иль верь во всем».
Не правда ль, хорошо она сказала?
Скорей всего, похожа песня эта
На превосходный жемчуг королевы,
Рассыпавшийся вдруг во время танца:
Какие-то жемчужины пропали,
Какие-то украдены. Другие —
Оставлены на память. Никаким,
Как видно, двум жемчужинам-сестрицам
Вовек уж больше рядом не скользить
По шелку нити, меж собой целуясь
На белой шее. Так и с этой песней:
Она в руках различных побывала,
И всяк ее по своему поет.
Еще одна правдивая строка
Есть в песенке. Она – из перлов перл:
«Мужчине – слава, женщине – любовь».
Да-да! Любовь, как чувства ни сильны,
Живет лишь настоящим днем, вкушает
И действует, не думая о вечном.
А слава после смерти – не для нас.
Да и прижизненная слава – разве ж
Она наполовину не бесславье
И не сменялась тьмою? Вы и сами
Прекрасно знаете, что вас зовут
Завистники отродьем сатанинским.
И с той поры как мастером вы стали
Во всех искусствах, представляют вас
С большой охотой мастером всех зол».
Взяв за руку ее, сказал ей Мерлин:
«Искал я раз волшебную траву
И повстречал младого щитоносца,
Который в одиночестве сидел,
Щит рыцарский вырезывал из древа
И украшал придуманным гербом:
Лазурь, орел парящий, справа – солнце,
