Безумный рыцарь, но сдержал себя
И руку опустил. Воспоминанье
О том гербе, что украшает щит,
Его от преступленья удержало,
Но в глубине души он застонал:
«Холм Камелота не по мне высок!
И не по мне придворная учтивость!
Не слишком ли я плох для игр таких —
Впадающий в неистовство и буйство
И даже пред Гиньеврою безумный?»
Но так же, как в полночной темноте
Свет очага в окне избушки горной
Лесным пожаром кажется порой,
От коего как будто тает мрак,
Ночную тьму у Балина в душе
Двор и Король своею теплотой
Рассеяли. И вновь себя заставил
Наш рыцарь обучаться этикету,
Борясь с собой. И всем уже казалось,
Что воцарился мир в его душе.
Но как-то раз случилось, что сэр Балин
Уединился поутру в беседке
В тенистом парке, окружавшем замок.
Аллея роз невдалеке виднелась,
К ней от беседки шла аллея лилий.
И увидал сэр Балин – среди роз
Неспешным шагом, с ликом, как заря,
Великая ступает королева,
А ей сэр Ланселот идет навстречу
И вдруг, ее как будто не заметив,
Сворачивает на аллею лилий
И движется к беседке. Королева
Идет за ним. И слышит Балин: «Принц!
Мне «С добрым утром!» не сказали вы.
Быть может, вы мне больше не верны?»
А Ланселот в ответ, уставясь в землю:
«Я счастлив тем, что остаюсь вам верен!»
«Коль так, – она сказала, – что ж вы мною
Пренебрегаете? Такая верность —
Скорее верность самому себе!
За что вас только люди королем
Учтивости считают? Ну да ладно…
Вы, славный лорд, стоите, как во сне…»
Цветов коснувшись, молвил Ланселот:
«Да, как во сне. Мне нынешнею ночью
Вдруг показалось, будто я увидел
Святую деву с лилией в руке
Под сенью склепа. Все вокруг нее
Во мгле тонуло. Только лик ее
Серебряно светился от лучей.
Что лилия священная рождала.
О этот лик! Меня заставил он
Взгляд отвести, ибо открылась мне
Святая неземная чистота!
Ведь даже незначительный румянец,
Подобный краскам на цветках айвы,
Убавил бы тотчас очарованье
Светящейся невинности девичьей».
«А мне приятней, – молвила Гиньевра, —
Пунцовая, раскрывшаяся роза,
И дикий гиацинт, и майский цвет!
Принц, помните, как прежде мы скакали
Среди цветов? Как дни прекрасны были?
Теплей, чем ныне, хоть на месяц раньше.
Печальны вы. А может быть, больны?
Вам лекаря пришлет Король наш добрый.
Больны? Или сердиты на меня?»
Тут Ланселот взглянул в глаза Гиньевры,
И страсти столько было в этом взгляде,
Что королева краской залилась.
Затем бок о бок двинулись они
Куда-то в отдаленный угол парка,
А Балин удалился из беседки.
«Глазам своим не верю! Королева
И Ланселот? Любовница? Любовник?
Ушам своим не верю! Мой родитель
Меня во гневе произвел на свет!
Мне все вокруг страдание приносит,
Я знаю, что ученье – не по мне,
И рыцарем я быть не заслужил.
Шут, деревенщина!» – от этих мыслей
Он помрачнел еще сильней. Затем
Схватил со злостью щит свой и копье
И, не спросив на то соизволенья
У Короля, помчался, как безумный,
На поиск неизвестных приключений.
Проехав той же тропкой, что и Балан,
Он ключ увидел, где они когда-то
Сидели вместе, и вздохнул печально:
«С ним здесь не лучше ль было мне?», – и дальше
По беспросветной чаще поскакал.
Когда же снова на простор открытый
Он выехал, то сразу же наткнулся
На старого седого дровосека,
Которому никак не удавалось
Перерубить толстенный сук. «А ну,
Кидай топор, деревня!» – рявкнул Балин
И, подхватив топор, одним ударом
Тот сук перерубил. И дровосек
Ему сказал с великим изумленьем:
«Вам демона по силам уложить,
Который обитает в этой чаще,
Когда бы смертного рука вообще
Могла с ним справиться!» Воскликнул Балин:
«Уж с этим-то я справиться сумею!..
Как справиться мне с демоном в себе?»
«Да нет, – сказал крестьянин, – этот демон
Живет у нас в лесу на самом деле.
Не дале, как вчера, порой вечерней
Его видал я. Говорили люди,
Что наш сэр Гарлон тоже обучался
Науке черной магии и ныне
По этой чаще скачет невидимкой.
Вам нужно бы пещерою заняться…»
Но так ответил Балин дровосеку:
«Ты, старый плут, на выдумки горазд!
Не лучше ли тебе заняться делом?»
И прочь поехал, и ослабил повод,
И позабыл совсем про осторожность,
И шпорами бряцал, себя ругая,
И голову в раздумье опустил,
И не заметил справа от себя
Провал пещеры, зрящий чернотою,
Внутри которого гас свет дневной,
Но, угасая, все ж слегка мерцал
На длинных, острых каменных кристаллах,
От пола поднимающихся вверх
И с потолка растущих вниз, подобно
Клыкам звериным, отчего пещера
Могла бы показаться пастью ночи.
Так вот, из этой пасти, как из ада,
Наружу демон выехал. Но Балин
Его не увидал. И слеп, и глух
Был ко всему он, кроме одного —
Внутри него клокочущего гнева.
И медленно проследовал к востоку
От солнца заходящего. Но тут
Услышал он: как будто мох зачавкал.
И тень копья, из-за его спины
Вдруг выйдя, побежала по земле.
И тотчас съехав в сторону с тропы,
Он увидал – с копьем наперевес,
Пронзить готовым, призрак пред собою.
Но блеск доспехов начал отдаляться
И канул в чаще. Балин вслед ему
Помчался, ибо яростью пылал
Из-за того, что был врасплох застигнут,
Задел за ветвь копьем, на землю рухнул,
Вновь на коня вскочил и ехал, ехал,
Пока в глухом бору пред ним не вырос
Старинный замок короля Пеллама,
Чьи низкие, но мощные строенья
Лишайник бородатый покрывал,
А снизу – серые стелились травы.
Руины башни мохом поросли,
В плюще тонули зубчатые стены.
Казался этот замок домом сов,
Жилищем призрачным мышей летучих.
Тут появилась челядь короля,
Чтобы спросить: «Сэр, почему ваш щит
Украшен королевскою короной?»
Ответил Балин: «Потому, что мне
Позволила ее носить сама
Прекраснейшая наша королева!»
Затем коня оставил он в конюшне
И в замок, пересекши двор, вошел.
Там, в темном зале, встретили его
Молчанием и рыцарь, и король.
К окошкам зала буйная листва
Зелеными щеками прижималась,
Все было в тишину погружено.
Лишь шорох еле слышный раздавался
Да скрип сухих ветвей из чащи леса.
И продолжалось так до той поры,
Пока сэр Гарлон не доел свой ужин
И не спросил: «Скажите, почему
Ваш символ – королевская корона?»
Ему ответил Балин: «Королева,
Которой поклоняемся мы все:
Я, Ланселот и прочие, как самой
Прекрасной, лучшей и святой из женщин,
Носить ее сама мне разрешила».
Сэр Гарлон звук такой издал в ответ,
Шипение такое – ибо в замке
Все ненавидели друзей Артура —
Какое лебедь издает, когда
Внезапно слышит незнакомый шорох
В тех тростниках, где притаился он.
Затем сэр Гарлон криво улыбнулся:
«Прекраснейшая? Да. Видал. Но лучше…
Святей и лучше всех? Как вы наивны,
Хотя и жили в замке у Артура.
Есть ли глаза у вас? А если есть,
Что ж так они дурны и неспособны
Узреть, что это женопочитанье
Собой позор таимый прикрывает?
Ах, рыцари Артура, вы как дети!»
Пред Балином поставили на стол
Массивный кубок из старинной бронзы
С изображеньем жития святого
Иосифа: на этом кубке справа
По морю плыл корабль под парусами,
И ангелочки дули в них с небес,
А слева – за оградой на холме
Та низенькая церковка стояла,
Которую возвел он в Гластонбэри.
И поднял Балин кубок, вознамерясь
Швырнуть его, но память о гербе
Гиньевры на щите, его сдержала.
Подумал он: «Я должен быть учтивым,
Я должен быть!» И руку опустил,
Но бросил сэру Гарлону со злобой:
«Я вижу все. Есть у меня глаза:
Сегодня тень копья они узрели,
Которая бежала по земле.
А перед тем глаза мои глядели
На то, как Ланселот во славу самой
Святой и лучшей из живущих женщин
Изо дня в день на поле упражнялся,
Желая стать еще сильней, чем прежде,
Еще смелее и еще изящней.
Но как посмели вы, хозяин замка,
Мне, рыцарю Артурова Стола
И гостю вашему, сказать такую
Ужаснейшую вещь? Да это подло!
Ни слова больше! Хватит!»
И однако
Всю ночь потом в его ушах звучали
Насмешливые Гарлона слова
И спать ему мешали. Наконец,
Рассвет забрезжил сквозь листву густую,
Раздался скрип побегов молодых
И стон сухих ветвей из чащи леса.
Тогда поднялся Балин и во двор
Из замка вышел, где нежданно встретил
Насмешника. Хотел он было мимо
Скорей пройти, ибо его в душе
Он люто ненавидел. Но когда
Сэр Гарлон бросил Балину с издевкой:
«Что, все еще вы носите покрытый
Позором герб?», он потемнел лицом,
И вены вздулись на его челе,
