И возвели б над ними холм гигантский,
Какой возводят над погибшим в битве
На диком спуске, уходящем к морю,
То и тогда бы я сыскала средство
Найти, добыть и вызнать заклинанье.
И если б я к нему потом прибегла,
Кто б упрекнул меня тогда за это?»
В ответ ей, улыбаясь, как учитель,
Глядящий на того, кто обучался
Не у него и не в хорошей школе,
А там, где неприкрытое, слепое
Невежество категорично судит
Все время обо всем, он ей сказал:
«Так ты желаешь книгу прочитать?
Ну что ж! Всего лишь двадцать в ней страниц,
На каждой – широченные поля,
На каждом поле – точно посередке —
Невзрачным пятнышком – квадратик текста,
И каждый – не крупней блошиных ног —
Ужасное скрывает заклинанье
На языке, умершем так давно,
Что вырасти с тех пор успели горы
И города на них… Ну как, прочтешь?
И все поля исписаны небрежно —
Крест-накрест – толкованьями заклятья,
Да так убористо, что лишь с трудом
Глаза и ум в их смысл проникнуть могут.
Теперь я без труда в них разбираюсь,
И сколько же моих ночей бессонных
Ушло на них за долгие года!
Но даже я прочесть тот текст не в силах,
Хотя прочесть способен толкованья,
Средь коих я нашел мое заклятье.
Движенья в нем просты. Ребенок даже
Во вред другим произвести их может.
Но, к счастью, он заклятье не прочтет.
А больше не скажу я ничего.
Ведь ты хоть и не стала бы на мне
Его испытывать, поскольку клятвой
Себя связала, но могла б, возможно,
Его испробовать на ком-нибудь
Из тех, кто составляет Круглый Стол,
Считая, что тебя они поносят».
Раздражена, Вивьен сказала старцу:
«Что эти разжиревшие лжецы
Способны обо мне сказать? Они
Спешат людей избавить от обид?
Им лишь бы мясо жрать да пить вино!
Они блюдут обеты чистоты?
Я вам немало рассказать могла бы,
Не будь я женщиной. Но вы – мужчина,
И потому легко поймете вы,
Что о постыдном говорить – постыдно.
Никто из всей этой толпы меня
Коснуться не посмеет пальцем… Свиньи!»
На что небрежно Мерлин ей ответил:
«Передохни! Хоть велики, но смутны
Твои, я полагаю, обвиненья.
Беспочвенны и злобой рождены.
Коль что-то знаешь, то скажи что знаешь!
Пускай они окрепнут иль… исчезнут».
Промолвила Вивьен, нахмурясь гневно:
«Вот вам про сэра Валенса рассказ,
Чей родственник, уехав в край далекий,
Свою жену и славных двух детей
Оставил на него, а год спустя,
Когда вернулся, то нашел уже
Не двух детей, а трех. Пред ним лежал
Младенец часа отроду всего!
Что ж должен был сказать отец счастливый?
Вот если семимесячный лежал бы,
То это было б истинным подарком,
А так – двенадцать месяцев чудесных
Омрачены были отцовством новым».
Ответил Мерлин: «Я об этом знаю.
Сэр Валенс[140] повенчался с чужестранкой.
Жил с нею почему-то он в разлуке.
Их общее дитя осталось с нею.
Она скончалась. Вот и попросил
Сэр Валенс родственника, что как раз
В ее страну по делу отправлялся,
Ему ребенка привезти, и тот
Привез, а вовсе не нашел… Вот правда!»
«О да! – она сказала. – Ваш рассказ
Правдив донельзя! Ну, а вам известно
Тогда о славном сэре Саграморе[141] —
О пылком муже? «Рвать цветы весной, —
Как песня говорит, – грех небольшой».
А не был ли он слишком скор, учитель,
До времени сорвав свою же розу?»
Ответил Мерлин: «Что-то ты уж слишком
Спешишь поймать поганое перо,
Потерянное птицею-злословьем,
Чья пища – имя доброе людское.
Он никогда не обижал невесту.
А дело было так. Порывом ветра
Задуло его факел, когда шел он
По бесконечной веренице комнат
И коридоров во дворце Артура.
Нащупав дверь во мраке и лепнину
Вокруг нее знакомую, решил он,
Что эта дверь ведет в его покои.
Уставший, он, едва дойдя до ложа,
Свалился и заснул. И не заметил
Безгрешный муж – безгрешной девы рядом.
И так они, не зная друг о друге
Проспали до тех пор, пока заря,
Пронзив прекрасные на окнах розы,
Невинный свет свой вниз не пролила,
Смущаясь, на смущенных их… И тотчас
Вскочил он молча и покинул деву.
Но стоило узнать о том двору,
Как лютый мир принудил их к женитьбе.
Однако, хоть такое и случилось,
Все ж счастливы они, ибо чисты».
Вивьен сказала: «Может, вы и правы…
Но что сказать о чистом Персивале[142],
О совершенном им дурном поступке?
Кто он, ответьте? Юноша безгрешный,
Невинный Агнец Божий или черный
Скопец-баран из хлева Сатаны?
И где! Внутри церковного двора,
Средь рыцарских могил, средь досок медных
И холода посмертных эпитафий».
На обвиненье Мерлин так ответил:
«Не бражник Персиваль и чист душой.
Лишь раз немного пьян был от вина
И вышел охладиться в двор церковный,
Где некая пастушка Сатаны
Его поймала, заклеймить пытаясь
Навечно знаком своего владыки.
И верится с трудом, что согрешил он.
Взгляни на лик его! А если все же
И согрешил… Привычный сердцу грех,
А не случайный – сын ночного мрака,
За коим вслед раскаянье приходит, —
Сжигать нас будет и не отпускать…
Иначе бы и праведный тот царь,
Чьи гимны льются в церкви монастырской,
Был хуже всех… Ну как там твоя злоба —
Вся выкипела иль еще осталась?»
Но вновь во гневе крикнула Вивьен:
«А что вы скажете о Ланселоте?
Предатель он иль нет? Что, вправду связан
Он с королевой, как болтают дети
И шепчут взрослые на всех углах?
Что вы на это сможете ответить?»
Ответил грустно Мерлин: «Это правда.
Сэр Ланселот был послан Королем
За ней. И со стены его узрев,
Она, по слухам, приняла его
За Короля. Отсюда и пошла
Ее любовь к нему. Оставим их.
Но неужель ни слова похвалы
Ты не отыщешь для Артура? Ибо
Нет в мире безупречней короля
И мужа незапятнанней, чем он».
Вивьен, смеясь, ответила ехидно:
«Муж! Разве же похож на мужа тот,
Кто зная все, на все сквозь пальцы смотрит?
Кто, видя, что творит его жена,
Старается закрыть глаза на это?
Король наш добрый жаждет быть слепцом,
И – сам слепец – слепцами сделать хочет
Весь Круглый Стол, дабы никто пороков
Своих не зрил… Его бы назвала я,
Когда бы женственность мне не мешала,
Таким же славным именем, каким
Народ мужей подобных называет.
Я б главной назвала его причиной
Всех черных дел. Не будь он королем,
Сказала бы, что он дурак и трус».
В душе воскликнул, негодуя, Мерлин:
«О искренний и добрый мой Король!
О мой сеньор! О безупречный рыцарь
И благородный муж, который склонен,
Глазам своим прекрасным вопреки,
В мужах лишь искренность и честность видеть,
А в женах – чистоту! Уста мерзавцев,
Способных даже в самом наивысшем
Узреть одну лишь ложь, одну лишь грязь,
Подобную той жиже, что течет
Вдоль наших улиц узких, безупречность
Тебе в вину стараются поставить!»
Но думая, что переубедить
Ей удалось волшебника, Вивьен,
Саму себя грязня и оскверняя,
Бесчестьем покрывая и позором,
Вновь распустила свой язык, который
Огнем прошелся средь имен славнейших,
Так что и Ланселот трусливым стал,
И Галахад – познавшим все грехи.
Но Мерлину пришли иные мысли
От слов ее, чем ожидала дева.
Волшебник опустил густые брови,
Нависшие уступом снеговым
Над впалыми глазами, и неслышно
Пробормотал: «Сказать ей заклинанье!
Да знай его она, она меня бы
Вмиг извела, чтоб изловить другого!
Но и не знай, все то же – изведет!
Что эта мне распутница сказала?
Не возноситься слишком? Но едва ли
Паду так низко. Да, мужи разнятся
Как небо и земля между собою,
А худшие и лучшие из женщин,
Как ад и Небо. Знаю Круглый Стол я,
Моих друзей старинных. Храбры все,
Есть много благородных среди них,
И целомудрен кое-кто… Она
Рубцы отказов маскирует ложью.
Уверен – искушала их она,
Но безуспешно, вот и обозлилась.
Хоть шлюхи речь румянят как лицо
Той краскою, которой нету в сердце,
Их планы все же терпят неудачу.
Но лучше промолчу об этом. Льстец
И лгун – почти всегда одно и то же.
Они другим вменяют в преступленье
То, что вменить бы нужно им самим.
А скверное желание – себя
Не чувствовать нижайшими из всех,
Их заставляет всех вокруг сравнять.
Они способны уничтожить гору,
Чтоб уравнять ее с долиной. В этом
Все шлюхи так похожи на толпу,
Которая, коль пятнышко найдет
На ком-нибудь из тех, кто чем-то славен,
Не только не горюет, а напротив,
Безумную испытывает радость,
И судит о владычице-природе
По праху на ногах ее, глаза
Свои поднять желанья не имея,
Дабы увидеть лик богоподобный,
Над коим огнь вздымается священный
