О решении Сталина, отменившем приказ в отношении Гитлера, Судоплатову сообщил Берия и потребовал сосредоточиться на оперативной разработке предателя Блюменталь-Тамарина.
– А как быть с Чеховой? – уточнил Судоплатов.
Берия грозно блеснул стекляшками пенсне и отрезал:
– Павел Анатольевич, не забывайся и не суйся не в свой огород! Я без тебя разберусь! Твое дело – боксер Ударов и этот фигляр Блюменталь-Тамарин! Ясно?
– Так точно, товарищ нарком!
– Раз ясно, действуй!
– А как же Гитлер?! – не удержался от вопроса Судоплатов.
– Гитлер? – Брезгливая гримаса исказила губы Берии. – Нет, он нужен живой, чтобы Гиммлер и Шелленберг не сговорились с англичанами и американцами.
– Так что же это получается, мы для них опаснее фашистов? Как же так, Лаврентий Павлович?
– А вот так, Павел. Они же все одним миром мазаны! С 1917-го душили нас блокадой. Не получилось, натравили Гитлера. Под Москвой и Сталинградом мы дали ему по зубам, а под Курском и Орлом сломали хребет. Сегодня Красная армия вышла к Днепру, завтра будет в Варшаве, а послезавтра войдет в Берлин. Для Лондона и Вашингтона – это самый страшный сон.
– Я понял, Лаврентий Павлович! Главная цель управления – Папен и Блюменталь-Тамарин.
– Что касается Папена, встреться с разведчиками Кузнецова, у них хорошие оперативные позиции в Турции, и согласуй совместные действия.
– Есть!
– И последнее, что касается комбинации Ударова с этим боксером-чемпионом.
– Шмелингом, – напомнил Судоплатов.
– У меня не девичья память! – сухо заметил Берия и продолжил: – Она позволит расширить разведывательные возможности Ударова среди фашистской верхушки.
– Такой вариант нами предусматривался.
– Тогда тебе и карты в руки. Действуй быстро, но с умом, время работает против нас. По всем изменениям в операциях по Папену и Блюменталь-Тамарину немедленно докладывать мне! – распорядился Берия.
Покинув кабинет наркома, Судоплатов вернулся к себе, вызвал Маклярского и поручил подготовить распоряжение в адрес резидента РДР «Сокол». Через несколько часов Маклярский представил ему проект радиограммы. В нем Арнольду Лаубэ предписывалось: «…Выйти на связь с Ударовым. В ходе явки потребовать от него активизировать переписку с Блюменталь-Тамариным. В дальнейшем, используя его связи, добиться перевода в Берлин и затем установить контакт со Шмелингом».
В тот же вечер за подписью Андрея – Судоплатова шифрованная радиограмма ушла в эфир. Получив ее, Лаубэ приказал: Дырману в сопровождении Седова и Кумпана отправиться в Смоленск, выйти на контакт с Ударовым и довести до него указание Центра.
17 августа разведчики пробрались в город и остановились на явочной квартире «Осадчего». За последние дни обстановка в Смоленске резко осложнилась. После сокрушительных поражений под Курском и Орлом, фашисты осатанели и срывали зло на мирном населении. Тайная полевая полиция, гестапо и их прихвостни из РОА хватали всех, кто вызывал подозрение, вывозили на северную окраину Смоленска, в район Садков. В том районе находились еврейское гетто и известный своей зловещей славой моторизованный эскадрон OD (Ordnungsdienst) начальника окружной полиции Дмитрия Космовича. Для тех, кто попадал туда, жизнь заканчивалась либо в пыточных камерах, либо в оврагах за бывшим ликеро-водочным заводом и ТЭЦ. Поэтому Дырман и разведчики предпочитали без лишней надобности на улице не появляться, запаслись терпением и ждали Миклашевского на явочной квартире.
Истек срок основной, а потом и резервной явки, но он так и не появился у Осадчего. Выждав сутки, Дырман решил рискнуть сам выйти на связь с Миклашевским. Оставив Кумпана на явочной квартире, он и Седов вышли в город и, избегая комендантских патрулей, добрались до расположения 437-го батальона РОА. Потолкавшись на блошином рынке, они задержались в харчевне Самусенко, которую облюбовали власовцы. В ней было непривычно малолюдно, пошли четвертые сутки, как весь личный состав батальона находился на казарменном положении. Завсегдатаи харчевни только и говорили, что о нашумевшем бегстве в лес к партизанам двух взводов и о приезде специальной комиссии из Варшавы. Она занялась расследованием происшествия. В сложившейся ситуации Дырману ничего другого не оставалось, как передать Осадчему указание Центра для Миклашевского и покинуть Смоленск.
Тем временем обстановка в 437-м батальоне РОА все более накалялась. Машина расследования ЧП, запущенная варшавской комиссией, набирала обороты и втягивала в себя все новых подозреваемых. 22 августа в кубрик Миклашевского вломились оберштурмфюрер Блюм и шарфюрер Шрайбер, за их спинами проглядывала мрачная физиономия командира батальона майора Беккера. Они перевернули все вверх дном. Шрайбер в поисках доказательств не поленился перетряхнуть в шкафу нижнее белье и сунуть нос в карманы старых брюк, служивших половой тряпкой. Отсутствие улик не остановило Блюма. Несмотря на заступничество Беккера, упрямый эсэсовец потребовал арестовать «агента большевиков». Под усиленным конвоем Миклашевского отправили на гауптвахту.
Она располагалась на территории батальона, под нее переоборудовали бывшее овощехранилище. Ее стены, казалось, навсегда пропитались тошнотворным запахом гнилой картошки и брюквы. В камере уже находились замкомвзвода Сацукевич и командир отделения Бобылев. Кровоподтеки и заплывший левый глаз Бобылева говорили о том, что Блюм и его бульдоги не выбирали средств. После допроса бедняга едва держался на ногах, хватался за правый бок – ныли отбитые почки, а с запекшихся от крови губ срывались глухие стоны.
«Неужели, конец?» – с тоской подумал Миклашевский, и сердце замерло в когтистых лапах страха.
– Игорь, дай пить, – как сквозь вату, донесся до него голос Бобылева.
– Сейчас, сейчас, Петя, – встрепенулся Миклашевский, отстегнул от пояса фляжку с водой и передал Бобылеву.
Тот выпил до дна, в изнеможении отвалился к стене и закрыл глаза. В камере надолго воцарилось гнетущее молчание. Первым не выдержал Сацукевич, перебравшись ближе к Бобылеву и косясь на дверь, спросил:
– Петро, а кого они подозревают?
– Всех, а тебя, Вовка, особо, – предостерег Бобылев.
– А меня за шо?! Я ту бисову листовку мельком бачил, – всполошился Сацукевич.
– Это ты, Блюму кажи. Живодер! Кишки на руку наматывает.
Кровь схлынула с лица Сацукевича, и через мгновение он обрушился с проклятиями на Головко.
– От же подлюка, Ромка! С него, гада, все началось!
– Ему-то че, в лес смылся, а нас к стенке поставят, – буркнул Бобылев.
– Нас-то за шо, Петро?!
– А за то, Вовка, шо Шрайберу не донесли.
– Та хто ж знал? Шо, первый раз листовки в батальон подбрасывают?
– Так в те разы нихто в лес не сбежал.
– От же, Головко! От же подлюка!
– Он в батальоне такой не один, – обронил Бобылев.
– Як не один?! – опешил Сацукевич.
– Атак, Блюм и Шрайбер шукают другого агента партизан.
– Якого агента? Ты че, Петро?!
– Я ни че, эт ты Шрайберу с Блюмом кажи. Цэ ты, а не я с Головко терся.
– Я, я?! – Сацукевич задохнулся от ужаса, а когда пришел в себя бросился искать поддержки у Миклашевского. – Игорь, то шо Петро такэ каже?! Який ще агент? Та скажи ему, шо у мэнэ с падлюкой Головко ни яких разговоров про партизан нэ було.
– Не кипешись, Вова, с Головко полбатальона терлось, и че с того? – скорее себя, чем его, успокаивал Миклашевский.
– Не, Игорь, Блюм и Шрайбер спрашивали у меня только про тебя и про Вовку. Суки, все знают, хто сидел в каптерке у Демидовича, когда Головко читал листовку.
– Так я сразу ушел, як Головко начал читать, – открещивался Сацукевич.
– Это ты, Шрайберу и Блюму рассказывай, – отмахнулся от него Бобылев и, обернувшись к Миклашевскому, предупредил: – На тебя, Игорь, они особый зуб имеют.
– Зуб? На меня?! С чего это? Я в лес не собираюсь.
– Не знаю. Одно скажу, Блюм все допытывался: хто принес ту листовку во взвод – ты чи Головко? Хто собрал людей в каптерке – ты чи Головко?
– Мне та листовка и на хрен не нужна. А в каптерку я случайно зашел, – отнекивался Миклашевский.
– А, и еще, Игорь, они про какого-то твоего бородатого мужика допытывались, – вспомнил Бобылев.
– Бородатого? Какого?
– Не знаю.
– Игорь, та може про того, с яким ты и Головко сидели в харчевне у Самусенки? – предположил Сацукевич.
– В харчевне у Самусенко? Не, Петро, ты че-то путаешь, – Миклашевский сделал вид, что не понимает, о чем идет речь, а в голове пронеслись мысли одна тревожнее другой: «Оттуда Сацукевич знает про Дырмана? Когда он видел нас? Когда?»
– Не, Игорь, я ничего не путаю! Ты че, забув? Цэ ж було недели две назад, – долдонил Сацукевич.
Спас Миклашевского от опасного разговора шум в коридоре. Шаги затихли у двери камеры. Возникла бесконечно долгая пауза. В наступившей пронзительной тишине звучали тяжелое дыхание арестованных и скрип сапог в коридоре. Скрежет ключа в замочной скважине и хлесткий лязг засова ударили по натянутым, словно струна, нервам арестованных. Они напряглись и с затаенным страхом смотрели на дверь. Сацукевич не выдержал и заскулил:
