— Илюха! Муромец! — закричал кто-то рядом, глянул — Никандр, сельский староста, что привел к нему всю деревню.
— Держи булаву, Илюха! Хватай!
Взлетела навстречу коню массивная дубина, вот-вот размозжит лицо... Илейка двумя руками поймал ее, поколол руки о гвозди. Все завертелось, весь дол. Снова и снопа поднимал он дубину над головами печенегов.
— Попович!
— Здесь я! Здесь,— подскакал тот, отбил несколько ударов.— Гусли мои разбили, струны порезали.
Сразились бок о бок. Пошли вперед, бесстрашно и неумолимо. Свалили два или три бунчука, обратили в бегство десяток всадников. Уже трудно стало коням выбирать дорогу — столько трупов лежало кругом. Воспалилось горло, едкий пот заливал глаза, и вдруг, словно по волшебству, выросли бревенчатые, поросшие кустарником стены города. Сколько времени прошло, Илейка не знал, ему казалось, что битва длится уже целый день. Пылью затмило солнце, густые испарения колебали воздух. Открылись широкие городские ворота, и из них повалил людской длинный поток — новая река влилась в бушующее море.
— Слава черниговцам! — закричал Илейка, поднимаясь на стременах.— Не сдались без битвы! А вот вам и битва! Вперед, Русь! Вперед!
— Русь! Русь! Русь! — звучали отовсюду голоса, будто знамя поднялось над бегущими толпами, и уже ничем нельзя было сломить эту силу. Валили по пути повозки, кибитки, разрывали па куски войлочные наметы. Целые табуны лошадей понеслись в разные стороны, довершая погром кочевнического лагеря. Враги не выдержали нового напора, они обратились в бегство, топча свои бунчуки и знамена.
Илейка увидел хакана. Окруженный десятком всадников, он мчался во весь опор, похожий на хищную степную птицу в своих чешуйчатых персидских доспехах, в золоченом, с опущенным переносьем шеломе, на котором мотался из стороны в сторону черный лошадиный хвост. Кочевники бежали, бросали палатки.
...У Светлого Яра воинов поджидали на лошадях женщины с детьми. Тысячи проклятий обрушились на головы потерпевших поражение. Женщины уже издали поднимали на руках детей и грозили кулаками: «Пусть вас сожрут шайтаны, а шакалы растащат ваши внутренности! Пусть из ваших спин нарежут ремней. Пусть ваши лица покроет короста и тарантулы заведутся в носу! Горе нам, имеющим таких мужей, трусливых, как суслики! Горе нам, потерявшим кобылиц, потерявшим кибитки».
— Молчите, глупые ослицы,— кричал в ответ злой, как бешеный верблюд, хакан,— мы еще вернемся! Мы уйдем в степи, чтобы наложить на раны повязки! Мы одолеем руссов! Все уходите в степи! Туда, где ждут добрые духи.
Но кто это скачет рядом с хаканом? Илейка напряг зрение. Или ему померещилось? Она? Синегорка? Волнами полощут на ней зеленые легкие шаровары. Неужто? Скорей туда.., Хлестнул коня, но Попович положил руку на плечо:
— Очнись, Муромец. Мы победили... Ты да я!
— Не ты и не я! — отрезал Илейка и махнул рукой.— Они! — а сам все смотрел, как скакала, то скрываясь за всадниками, то снова появляясь, спутница хакана.
Словно кто нож вонзил в сердце... Все еще шла сумятица. Люди долго не могли остановиться, суетились, собирались толпами, снова разбредались. Встречаясь, хлопали друг друга по спинам, совали друг другу жаркие ладони, ерошили волосы. Повсюду, что маки, пламенели раны. Черниговцы совсем обезумели от радости.
— Двенадцатый день взаперти сидим, масло из лампадок попили. Спасибо вам, мужики. Откуда вы?
— А из разных мест! Ныне одно дело у нас, и Русь едина.
Большая часть ополчения бросилась обирать убитых, не стесняясь — свой лежит или чужак. Стаскивали сапоги, башлыки, шарили в переметных сумах, снимали залитые кровью рубахи, собирали оброненное оружие, искали выпавшие из сабельных перекрестий каменья. «Настал наш черед! На то есть бог!»
Широкою вольницей ввалились в город, окровавленные, черные от грязи, нагруженные всяким добром, размахивали топорами, хмельные победой. И скоро тихо стало на поле битвы, начинался собор воронья. Птицы садились на трупы, складывали крылья и, если кто вдруг, повернувшись, отбрасывал руку, лениво поднимались в воздух, чтобы снова опуститься на легкий кочевнический щит и высмотреть добычу.
Брынский лес
Шумно в городе Чернигове. Давно уже опустилась ночь, прохладой повеяло с реки, засвистали свои короткие песни перепела, но никто и не думал о сне. Толпами ходили по городу; откуда-то появились брага и мед, чокались деревянными кружками, пили, стучали в донышки. Каждый наколол на свое копье свечку или повесил лампаду. Клубки мотыльков разматывались над ними и никак не могли размотаться. Ворота заперли, на заборолах (*помосты для стрелков на крепостных стенах) ходила стража. Всюду слышалась крепкая забористая брань, не злая, а веселая — с шуткой да прибауткой. В соборе служили молебен богатые черниговские купцы. Втащили туда и Илейку с Алешей, выставили вперед на почетные места; там было так душно, что Илейка едва не задохнулся. К тому же на него в упор смотрели вытянутые желтые лица с икон. Они чем-то пугали Илейку. Ему и раньше приходилось бывать в церкви Мурома. Но там все было просто и понятно. Маленькая, похожая на елку церквушка пахла сухими травами и нагревшимися за день досками, а здесь все было каменно, тяжело. Илейка опасливо поднимал голову. Ему все казалось: вот-вот храмина развалится, не выдержит тяжести свода. Светила большая, на золоченых цепях лампада, гнулись от жары толстые свечи, и, как свечи, плыли, потели толстые купцы.
Вышел на амвон священник, одетый в золотые одежды, затянул молитву, и хор подхватил на разные голоса.
Алеша протиснулся к выходу, моргнул, но Илейка решил терпеливо выстоять. На него смотрел Христос взглядом, сковывающим волю. Илейка чувствовал, как поднимается в душе какое-то незнакомое чувство, смутное и немного тревожное...
Молебен кончился, Илейка поспешил к выходу, вздохнул глубоко на паперти, когда увидел бездонное звездное небо. За спиной толпилось купечество. Батюшка выдвинулся вперед:
— Братия! Мы за содеянные на земле грехи достойны несчетных кар, мы сами повинны в постигшем нас бедствии. Мы ожидали врагов денно и нощно, вознося восставшему из мертвых молитвы, обливая слезами пол храма...
— Не части, батюшка! — громко перебил Алеша.— Будто жук в ухе сидит!
— Говорю вам,— повысил голос священник, — обратитесь в лоно православной церкви нашей! Видите, сей герой уверовал в истинного бога, и всевышний даровал ему победу. Сам архангел Гавриил вложил ему в руку меч и витал над ним всю тяжкую битву. Это его карающей десницею разбито полчище язычников! Его провидением спасен град наш Чернигов! Его невидимыми мечами!
— Ай, нет, епискуп! — выкрикнул вдруг Попович.— Не мечами — топорами да дрекольем побили печенегов! Верно ли говорю, люди?
— Верно! Верно! — послышались со всех сторон восхищенные возгласы.— Вилами да косами погромили степняков! Мы! Мы!
— Сатанаил владеет твоею душой,— махнул рукой священник, чтобы унесли хоругви и знамена, — ждет тебя небесная кара, в преисподнюю сойдешь.
— Не страшно, батюшка! — остановил его Алеша.— Ведь ты поводырем будешь!
— В геенне огненной будешь подвешен за пуп, изгой, неприкаянная душа твоя! — возмутился епискуп, и купцы затопали на Алешу ногами.
— Не смей хулить бога! — поддержал их Илья.
— Бросить его в поруб без окошечка! Посидит — уверует!
— Что же вы мешкаете, христиане? Гог и Магог он, богохульник, анафеме его предать! Отца родного обворовал, из святого писания листы выдергивал, святым распятием гвозди вбивал! Хватайте его!
— А ну, попробуй,— ответил Алеша. — Посмотрим, кто кого.
Алеша смеялся над толпой именитых, стоивших на паперти, потряхивал молодецки кудрями и был готов отразить нападение. А внизу одобрительно гудела толпа:
— Что бог, что князь — все одинаково, всем дань неси.
— Попово брюхо из семи овчин сшито!
Епискуп открыл было рот, чтобы извергнуть на Алешу новый поток брани, но вдруг остановился, именитые застыли с поднятыми кулаками: из середины их вышел содой, благообразного вида старик, опирающийся па посох.
