— Ах ты, волчья сыть! — взъярился Илейка.— Головою моею хотел похвастать, за волосы ее принести! Из чащобы твоей дремучей па свет божий выволоку на поглядки людям.
Муромец хлестнул коня, и Соловей, спотыкаясь, падая, потрусил за ним. Илейка ехал наугад; чаща просветлела, и показалась дорога. Выехал, остановился, не зная куда теперь... Где-то должен был ждать Алеша, но станет ли ждать он?.. Видно, расстались они...
— Прямо езжай, — словно угадав его мысли, сказал Соловей,— изба у меня здесь срублена недалеко. Невейка — дочь моя младшая осталась там одинешенька... И более никого.
Далеко вилась в непроходимых чащобах Брынского леса дорога. Поросла сорной травою — репеем, бросавшим на ветер белые пучки семян, медвежьим ухом, поднимавшим золотые скипетры цветенья. Кое-где уже встали тощие деревца. Близко подошли дубы и вязы, сомкнули густые кроны. Валялась опрокинутая телега, распавшаяся под дождями, в досках засели почерневшие стрелы. В другом месте, где протекал ручеек, лежала груда тряпья и ржавая кольчуга. А дальше смотрел на Илейку желтый череп. Из глазниц буйно завился, развесил зеленые бубенцы дикий хмель. То сума переметная попадалась под ноги коню, то литая, позеленевшая от времени пуговица, то ворот чьей-то рубахи. Перелетали дорогу, сверкая радужными крыльями, сизоворонки, мелкие птахи стайками проносились, будто выпущенные из пращи камни.
У трухлявого вяза Соловей забеспокоился, мотнул головой:
Вправо бери, вправо... тут есть тропинка к моему Девятидубью.
Илейка решительно повернул вправо, только меч чуть выдвинул из ножен и лук за спиной поправил. Встретилось разрушенное капище — круг из каменных валунов, ушедших в землю — красные доски кровли на земле, только идол еще стоял — почернел, покрылся охристыми лишайниками.
Едва приметная тропинка привела на небольшую поляну, плотно укрытую со всех сторон деревьями. Туман здесь еще не рассеялся. Илейка остановил коня.
— Тихо стой... — приказал Соловью.— Ежели голос подашь — конец всему твоему логову.
Спешился и, крадучись, направился к избе. Она стояла на четырех больших пнях, подавшись вперед, глухая, подслеповатая. Избу окружал частокол из широких заостренных тесин. На трех колах, вбитых между ними, торчали высохшие человеческие головы. Мраком повеяло в душу Илейке. Сырое дубье, колоды на дворе, ворох разбросанного хвороста, ни собаки, ни петуха, ни навозной кучи — все мертво и жутко было здесь. Только чуть покачивались на крепких ремнях огромные сани — качели. Вдруг Илейка услышал тонкий девический голосок, напевающий какую-то песню. Прошел несколько шагов и увидел в закутке белую, как лен, голову девочки с торчащим хвостиком-косичкой. Девочка поливала из лубяного ведерка чахлые, вытянувшиеся нитками белые маки и напевала:
Я Невейка, я Невея,
Ветерком не веяна.
Стебелек, стебелек,
Зеленые листочки,
Белые цветочки...
Я Невейка, я Невея,
Помолюсь ветерку,
Поклонюсь Стрибогу:
— Дай отцу, дай отцу
Легкую дорогу...
Она была низкоросла и худа, в выцветшем летнике сама походила на выросший в тени цветок — большие глуповатые глаза, облупленный острый носик, на мочке уха родинка, что сережка, а в волосах кокошник из бересты, крашенный давленой черникой. Холодная струйка воды проливалась на ее босые ноги, и она зябко ежилась. Потом стала что-то быстро-быстро лопотать, обращаясь к цветам:
— Пятеро вас... будьте моими братцами... Все вы прятались в земле, а там темно... Землица-матушка холодна... А тут светло. Я вас водою напою... Пейте воду, братики-цветочки... Нету батюшки домой, пошел на косьбу, траву косить... Я вас в обиду не дам, водой напою...
Я Невейка, я Невея,
Ветерком не веяна.
Стебелек, стебелек...
Нехорошо стало Илейке, пока он стоял и смотрел на играющую девочку. Свистнул коня. Бур ответил ржанием, девочка испуганно выронила ведерко:
— Ах, батюшка приехал! Батюшка! Ушел пешком, а вернулся верхом,— оправившись от испуга, запрыгала девочка.
Конь подошел к Муромцу, а за ним и Соловей. Мелко дрожали его губы, из глаза вытекла липкая слеза.
— Принимай гостей, Невейка! — крикнул Илья.
Девочка поспешно стала отворять ворота, приговаривая:
— Батюшка идет, кого-то ведет...
Она проворно оттащила створку ворот, но, увидев привязанного к коню отца, замерла, вытаращив глаза и открыв рот.
— Ой! — только и вскрикнула девочка.— Кто-то идет, батюшку ведет.
Подбежала к Соловью, обхватила ноги тонкими руками:
— Ба-а-тюшка, миленький! Где твое зыркало? Зыркало где?
— Пусти! — грубо оттолкнул ее разбойник,— В лесу выронил, на пеньке осталось...
— Ой, ба-а-тюшка! Ой, миленький! — заплакала Не- вейка тоненьким голоском.— Побегу в лес, найду твое зыркало, принесу тебе.
— Не ходи,— строго приказал Соловей,— вороны расклевали его, пропало оно до века.
— Брешешь, батюшка, брешешь! — замахала на него руками девочка.— Побегу я в лес, побегу. Найду тот пенек... Мигом обернусь.
Не успели опомниться, как девочка, подобрав подол летника, скользнула в ворота и исчезла.
— Слаба умишком, дождь идет — плачет,— прохрипел Соловей и. помедлив, продолжил: — Да и не дочь она мне совсем. Дело было под Карачевом... Ее пожалел... И кашу сварить и тесто замесить может, только вот глупа совсем... Это у нее от испуга, должно... Люблю ее... мухи не обидит.
Илейка молча отвязал разбойника от коня, руки, однако, не освободил.
— Где у тебя сено?
Соловей кивнул головой на закрытую дверь конюшни. Илейка отворил дверь и в полутьме разглядел рослого черного коня с белой звездой во лбу. Подошел, протянул руку, но конь шарахнулся, оскалил зубы. Илья взял мешок с овсом, вынес Буру. Тот, жадно посапывая, ткнул нос в мешок, стал жевать.
Странно все здесь глядело — ветхие строения, прогнивший порог, из-под которого несло крепким запахом плесени, на стене висела забытая, источенная жуками вязанка грибов. Вошли в избу. Пусто, голо было в сенях, да и в горнице не лучше. Старые половицы покрыты рогожей. Дубовый, грубо сколоченный стол, две грязные давки с брошенным овчинным тулупом и шелковой, с золотыми кистями подушкой. Щербатая секира заткнута под крышу. Скудный свет пробивал в оконце. Когда пообвыклись глаза, увидел на столе долбленную из дерева чашку, полную каши, заправленной старым салом, круглую хлебину. Илейка загреб каши, вывалил на край стола, чашку двинул на другой конец.
Стал есть, отломив себе добрую половину хлеба. Чувствовал, что изрядно проголодался. Соловей сидел затаясь. Единственный совиный глаз его смотрел в упор на Илейку, словно изучал. Когда Муромец насытился и обтер усы, разбойник вдруг наклонился над столом, зашептал:
— Гляжу на тебя — какой бы мне товарищ был! Какие бы дела с тобой вершили! Другую б дорогу избрали, поближе к Киеву... Засели бы в лесу на вечные времена...
— Нишкни! — хлопнул ладонью по столу Муромец.— Вырву язык твой пакостный!
— Вырви, Муромец, вырви! — еще горячей зашептал Соловей, словно гвоздь вбивал в темя.— Потому — дело доброе, не хуже никакого другого. Потрошили бы мы с тобой и конного и пешего. Что тебе в них? Откачнись, Муромец!
Соловей говорил шепотом, словно боялся, что остановит его Илейка. Спешил выговориться. Лицо разгорелось, рассыпался по нему чуб.
— Уйдем на киевскую дорогу, погуляем с тобой, попируем. Буйство во мне, ненависть лютая,— придавил локтем край стола Соловей.— Разудалый я человек, со мной, Муромец, не пропадешь — в ближнем селе есть пособники: Струна, Стрела и Сатуля! До самого Киева и княжить будем, сами себе вольпые люди!
— Нишкни! — вдруг ударил кулаком о стол Илейка, и Соловей замолчал.— Выслушал я тебя... Села поруганы, города рушатся, детей в полон ведут! Вот она — обида русской земли! Вот она — правда русская, и по пей судить тебя будет великий князь Владимир Красное Солнышко, заступник земли нашей.
— Заступник? — даже подскочил Соловей.— Погоди, узнаешь еще, каков он, заступник! И правду русскую узнаешь!
