Закончив обсуждение всех деталей этого плана, а также поговорив и о других, менее значительных делах, королевский исповедник покинул кабинет графа, твердо уверенный в том, что ему многого удалось достичь. Теперь в его распоряжении имелся соглядатай, внедрив которого в английское посольство, он надеялся добраться до своих злейших врагов и раздобыть столь важные для Раваго доказательства связи Кина с масонами.
В установленное время возле площади Санто-Доминго его ждала карета, на которой он доехал до дворца Буэн-Ретиро, где смог отдохнуть после такого долгого и утомительного дня.
На следующий день Хоакин Тревелес, даже не подозревая о замыслах Раваго, понурив голову, подъехал на лошади к воротам особняка Марии Эмилии, с которой он договорился вместе пообедать. Правда, когда он утром проснулся, у него возникло желание отменить совместный обед, однако затем он подумал, что ему не помешает немного отвлечься от тяжких мыслей, а лучше всего это делать в обществе интересной для него женщины.
Поднявшись в столовую, он увидел, что стол уже накрыт. Мария Эмилия была нарядно одета и казалась счастливой. Она много говорила и часто улыбалась — в общем, являла собой полную противоположность отягощенному печалями алькальду. Под воздействием горячего куриного бульона, с которого начался обед, мрачные мысли Тревелеса развеялись, и он уже с другим настроением слушал оживленную болтовню Марии Эмилии. Она говорила о том, что было теперь главной новостью, уже несколько дней мусолившейся в высших слоях мадридского общества, — о бале, который на следующий день устраивал герцог де Уэскар в своей резиденции Монклоа. Из-за этого события были перегружены работой лучшие портные города. Они бегали из одного особняка в другой, чтобы снять мерку, подобрать шелка и в тридесятый раз принести благородным дамам на примерку уже почти готовые новые платья. Все местные модницы вдруг захотели немедленно обновить свой гардероб. Работа герцога де Уэскара в качестве посла Испании во Франции не позволяла ему часто появляться в Мадриде, и он лишь изредка устраивал в своем дворце балы, однако они, без сомнения, были самыми великолепными и роскошными во всем Мадриде.
Мария Эмилия призналась Хоакину, что добилась приглашения на этот бал и для него тоже — даже не удосужившись спросить у него, хочет ли он туда пойти. После этого она начала с большим воодушевлением и весьма подробно рассказывать о своем платье, корсаже, туфлях и прическе, а также о цвете своего наряда, который, конечно же, должен гармонировать с нарядом Хоакина.
Хоакину было забавно обо всем этом слушать — быть может, он просто заразился энтузиазмом Марии Эмилии, — однако время от времени он все-таки вспоминал о том жутком преступлении, которое так сильно в последнее время повлияло на его работу. Рассказывая своему кавалеру о предстоящем празднестве, Мария Эмилия заметила, что Хоакин время от времени думает о чем-то другом, однако она не стала упрекать его, потому что знала: мужчинам подобные разговоры зачастую не интересны. Однако затем его поведение стало ее все больше и больше беспокоить — особенно когда он в очередной раз вдруг перестал есть и задумчиво уставился в одну точку.
У нее немного отлегло от сердца, когда Хоакин объяснил ей, что его озабоченность вызвана отсутствием результатов при расследовании убийства иезуита. Правда, Марию Эмилию по-прежнему беспокоило подавленное состояние ее поклонника, однако она теперь, по крайней мере, знала, что не она является причиной его подавленности, как ей поначалу показалось.
Не вдаваясь в мелкие детали, Тревелес рассказал ей обо всем, что произошло с момента совершения преступления, — в том числе и о своих разговорах с секретарем иезуита Кастро, с Раваго и с маркизом де ла Энсенадой — и закончил подробностями своего визита в больницу Сан-Лоренсо, где он даже присутствовал при вскрытии трупа.
— Я надеялся, что мы закончим обед, прежде чем я дойду в своем рассказе до этого неприятного момента. В том помещении, где проходило вскрытие, стоял гнуснейший запах, который очень трудно забыть. От этого острого и въедливого запаха — запаха смерти — мне невольно захотелось убежать куда-нибудь подальше.
Они прошли в салон и сели на диван, чтобы выпить по бокалу ликера. Мария Эмилия придвинулась к Хоакину и ласково поцеловала его в щеку, чтобы запах ее духов развеял его неприятные воспоминания.
— Позволь мне тебя утешить. — Она стала нежно гладить его лицо, не скупясь на ласки.
— Нам нельзя… — Его губы нашли ее шею. — Нас могут увидеть. — Он отвечал на ее ласки, но очень сдержанно. — Мне нужно вернуться к работе как можно скорее, и…
Если бы он оказался в подобной ситуации в какой-нибудь другой день, он, скорее всего, не стал бы отказываться от такого приятного общения, тем более что ему очень редко удавалось побыть с этой женщиной наедине. Однако Тревелес осознавал, что долг требует, чтобы он как можно быстрее приступил к своей работе, и что сегодня он не может позволить себе прохлаждаться.
Он поднялся с дивана, пока еще мог управлять своими инстинктами, и вернулся к прерванному разговору, начав взволнованно рассказывать о том, о чем ему, наверное, следовало бы на этот раз умолчать.
— На убитом был капюшон, и его голову несколько раз надолго окунали в воду. Однако этих мучений его убийцам, по-видимому, показалось мало, и они обмотали вокруг его шеи прочную веревку, что, очевидно, усиливало ощущение удушья, испытываемого им при каждом погружении.
— И как это человек может причинять такие страдания ближнему своему? — Представив себе эту жуткую сцену, Мария Эмилия тут же позабыла о недавнем приливе нежности, и по ее телу пробежала нервная дрожь.
— Извини, что я такой черствый. — Увидев, как Мария Эмилия отреагировала на его слова, Хоакин подумал, что, пожалуй, он зря упомянул о столь жутких подробностях. Он сделал два шага к выходу с явным намерением уйти и приступить к делу. — Мне не следовало тебе это рассказывать!
— Теперь уж поздно! — Мария Эмилия решительно поднялась и заставила Хоакина снова сесть рядом с ней на диван. — Если позволишь, я хотела бы поучаствовать в построении догадок, потому что четыре глаза видят больше, чем два.
Несколько секунд Тревелес с сомнением смотрел на нее, не зная, как ему следует поступить. Затем просящий взгляд Марии Эмилии все-таки пересилил его нежелание делиться с ней всеми этими ужасами, и он подробно рассказал ей все, не упуская даже самых жутких подробностей совершенного преступления, основываясь на данных, полученных в результате вскрытия трупа.
— Несколько раз подвергнув священника мучениям удушьем, убийцы, по всей видимости, затем положили его на землю лицом вверх и вырезали у него — еще живого — кожу на груди возле сердца в виде треугольника. Затем они каким-то прочным предметом сломали ему ребра, и, если смерть к тому моменту еще не наступила, бедный священник успел почувствовать, как рука убийцы безжалостно вцепилась в его сердце и вырвала его из груди.
Мария Эмилия обеими руками закрыла рот, и было понятно, какой ее охватил ужас, однако затем она все-таки попросила, чтобы Хоакин, несмотря ни на что, продолжил свой рассказ.
— Потом священника, уже мертвого, попросту бросили на берегу реки, и его труп лежал там до тех пор, пока его не увидели женщины, которые пришли к реке стирать белье.
Наступившее молчание вскоре было прервано Марией Эмилией, захотевшей выразить свои соображения по поводу услышанного.
— Вряд ли это дело рук обычного злоумышленника. Скорее это сделал тот, кто хотел, чтобы его преступление не осталось незамеченным, и кто рассматривал это преступление как некое символическое послание.
Ее слова вызвали у Хоакина большой интерес.
— И кто же, по-твоему, может быть адресатом этого жуткого послания?
— Судя по тому, кем являлся убитый и кого он представлял, — самые высокопоставленные религиозные и политические деятели нашей страны, — без тени сомнения ответила Мария Эмилия.
— Интересный вывод, Мария Эмилия! — Тревелес, взволнованный и удивленный ее предположением, нервно почесал подбородок. — А какое объяснение ты можешь дать тому, что тело убитого так истерзано?
— Вот этого я не знаю, хотя, наверное, именно в этих увечьях и следует искать ключ, который поможет объяснить мотивы данного преступления. То, что кожа жертвы была вырезана в виде треугольника, чтобы добраться до ее сердца, вряд ли является просто случайностью. А ты что по этому поводу думаешь?
— Эта деталь является главной зацепкой в моем расследовании. Но давай вернемся к тому посланию, которое, по твоему мнению, заложено в этом преступлении. Тебе не кажется, что вырванное у главы иезуитов сердце могло символизировать нечто вполне определенное?
— Мне нужно над этим чуть дольше подумать. Я не успеваю следить за твоими рассуждениями.
