— Максим! — сказал он ласково. — Что это сталось с тобой?
— Пусти меня! — простонал слабым голосом Максим. — Дай мне умереть спокойно!
— Максим, юноша, откуда у тебя мысли о смерти? Я думаю о том, как бы освободить его, а он — о смерти! Поднимись, садись сюда, на скамью, подкрепись, я должен с тобой поговорить кое о чем.
Хотя Максим наполовину не понимал того, что говорил боярин, а наполовину не доверял его словам и доброте, — все же слабость, голод и усталость слишком настойчиво требовали, чтобы он подкрепил свои силы «не отвергал боярского гостеприимства. Кубок огневого вина сразу освежил его, пробудил в нем силы для новой жизни; кусок жареного мяса утолил его голод. Пока он ел, боярин сидел напротив, вливая в него ласковыми речами отвагу и волю к жизни.
— Глупый парень, — говорил он, — таким, как ты, надо жить, а не о смерти думать. Жизнь — драгоценная вещь, и ни за какие сокровища ее не купишь.
— Жизнь в неволе ничего не стоит, — возразил Максим, — лучше смерть…
— Ну… да… разумеется, — произнес боярин, — но ведь я говорю тебе, что ты можешь быть свободен.
— Предавая свой народ, ведя монголов через горы?.. Нет, лучше умереть, чем таким путем получить свободу!
— Не о том теперь речь, — сказал с усмешкой боярин, — о том, что и без этого, как ты говоришь, предательства ты можешь быть свободен еще сегодня.
— Как? — спросил Максим.
— Я знал, что ты заинтересуешься, — вновь усмехнулся боярин. — Так вот, милый, дело такое. Твои тухольцы окружили нас в этой долине, завалили выход. Разумеется, их сопротивление лишь смеха достойно, потому что не остановят ведь они нас. Но нам жаль терять время. Об этом только и речь.
Глаза Максима загорелись радостью при этой вести.
— Окружили вас тухольцы, говоришь? — воскликнул он. — И выйти отсюда не можете? Ну, слава богу! Надеюсь, что и не выйдете! Тухольцы народ цепкий: кого однажды поймают, того уж не любят выпускать из рук!
— Те-те-те! — прервал его боярин. — Не радуйся раньше времени, юноша. Не такова наша сила, чтобы горсточка твоих тухольцев могла ее поймать! Повторяю тебе: дело не в том, что тут нас поймают, а во времени, в каждой лишней минуте! Мы спешим!
— Чего же вы от меня хотите?
— А вот чего. Я думаю сегодня еще раз пойти к твоим тухольцам, для переговоров: хочу обещать им тебя в обмен за свободный проход. Так вот, я надеюсь, что ты мне подскажешь то слово, которое дойдет до сердца твоих земляков и твоего отца, чтобы они согласились на наше предложение.
— Напрасен твой труд, боярин! Тухольцы не согласятся на такой обмен.
— Не согласятся? — воскликнул боярин. — Почему же не согласятся?
— Тухольцы будут биться до последнего, чтоб не пропустить вас через горы. Неужели в обмен на такую малость, как я, они пойдут на измену своим нагорным и заторным братьям, чьи села подверглись бы тогда такому же разорению, как наша Тухля?
— И они будут разорены, глупый парень! — сказал боярин. — Слишком ничтожна сила твоих тухольцев, чтобы остановить нас.
— Не хвали, боярин, дня до вечера! К чему тут большая сила, где сама природа своими стенами и скалами останавливает вас?
— А все-таки ты скажи мне, как говорить с твоим отцом и тухольцами, чтобы слово дошло до их сердца?
— Говори искренне, правду, это единственное колдовское слово.
— Эх, не так это, парень, не так! — сказал недовольно боярин. — Не так просто это все у вас. Твой отец — старый чародей, он знает такое слово, которое до каждого сердца доходит, он и тебя должен был ему научить. Ведь без этого слова ты не мог бы склонить на твою сторону моих лучников, которые так отчаянно, совсем даром, бились с монголами, как, наверно, не бились бы и за самую большую плату.
Максим усмехнулся.
— Странный ты человек, боярин! — сказал он. — Я никакого такого слова не знаю, но говорю тебе ясно: если бы и знал, не сказал бы его тебе, чтобы ты не смог уговорить тухольцев на такой обмен.
Гнев охватил гордого боярина.
— Парень! Помни, кто ты и где ты! — воскликнул он. — Помни, что ты невольник, что жизнь твоя зависит от прихоти любого монгола.
— Что моя жизнь!.. — ответил спокойно Максим. — Я не дорожу жизнью! Кто хоть на миг познал неволю, тот познал горшее, чем смерть.
В эту минуту откинулся полог шатра, и быстрыми шагами вошла Мирослава. Она бросила беглый взгляд вокруг и, не обращая внимания на отца, кинулась к Максиму.
— Ах, вот он, вот он! — воскликнула она. — Меня тянуло что-то сюда! Сокол мой, — Максим! Что с тобой?
Максим сидел, словно оцепенев, не сводя глаз с Мирославы. Его рука лежала в ее руке. Ее слова были для него — как пасхальный благовест, как живительная роса для увядшего цветка. А она, как голубка, льнула к нему, слезами обливала его тяжкие оковы, смывала с рук его засохшую кровь. Как радостно, как тепло стало на сердце у Максима при ее приближении, от прикосновения ее нежной руки! Как жарко забилась кровь в его жилах! Как бурно пробудилась в нем любовь к жизни! А тут цепи давят немилосердно, напоминают ему, что он невольник, что над его головой висит кровавый нож монгольский! И мысль об этом в эту счастливую минуту змеей вползла в его сердце, и из глаз его брызнули слезы.
— Мирослава, — сказал он, отворачиваясь, — зачем ты пришла сюда, — чтобы увеличить мои страдания? Я уж был готов к смерти, ты снова пробудила во мне любовь к жизни!
— Милый мой! — сказала Мирослава. — Не теряй надежды. Я для того и шла сюда, во вражеский табор, через все опасности, чтобы сказать тебе: не теряй надежды!
— К чему мне надежды? Надежда не разорвет этих цепей.
— Но мой отец разорвет их.
— О, твой отец! Да, он говорит, что готов это сделать, но требует от меня такой услуги, какой я не могу ему оказать.
— Какой услуги?
— Он хочет итти к тухольцам и заключить с ними такое соглашение, чтобы в обмен за меня они выпустили монголов из этой долины, и требует от меня такого колдовского слова, которое склонило бы к нему сердца тухольцев.
Мирослава сначала с удивлением посмотрела на своего отца, а затем это удивление стало все больше переходить в радость.
— Отец, — сказала она, — правда это?
— Правда! — сказал Тугар Волк.
— И ты думаешь, что Максим знает такое слово?
— Должен знать. Ведь и тебя он сразу точно приковал к себе. Без чар это не могло бы случиться.
Мирослава с улыбкой, исполненной безграничной любви, взглянула на Максима, а затем, обращаясь к отцу, сказала:
— У тебя уже есть разрешение начальника на переговоры?
— Нет еще, но это дело одной минуты. Его шатер рядом с моим.
— Так иди же! Я за это время склоню Максима к тому, чтобы он сказал тебе это слово.
— Ты склонишь?
— Увидишь! Иди же!
— Околдовал девушку! — ворчал боярин, выходя из шатра. — Околдовал, не иначе! Сама ему на шею вешается!„— Сердце мое, Максим! — сказала, чуть только вышел отец, Мирослава, обвив руками шею Максима и целуя его бледные, запекшиеся уста, — не тужи! Монголы отсюда не выйдут, тут им всем погибать!
— Ох, Мирослава, зорька моя! — печально ответил Максим, — рад бы я этому верить, но слишком велика их сила против слабых наших тухольцев.
— Нам пришли на помощь загоряне и горцы.
— Они плохо вооружены.
— И этого не бойся. Послушай-ка: сотни топоров стучат в лесу, минута еще, и сотни костров запылают вокруг долины, а возле каждого костра будут наши мастера строить машины, при помощи которых можно будет метать камни в самую середину монгольского табора.
— И кто же это придумал? Кто научил наших мастеров?
— Я, сердце мое. Я присматривалась не раз к таким машинам, стоявшим на стенах Галича. Раньше, чем солнышко взойдет над Зелеменем, пятьдесят таких машин начнут метать камни на головы монголов.
Максим радостно обнял Мирославу и крепко прижал ее к сердцу.
— Жизнь моя! — сказал он, — ты будешь спасительницей нашей Тухольщины!
— Нет, Максим! — отвечала Мирослава, — не я буду спасительницей Тухольщины, а твой отец. Что мои жалкие камнеметы против такого вражеского войска! Твой отец не эту силу поведет на них, а такую, против которой никакая рать не устоит.
— Какую силу? — спросил Максим.
— Слушай! — сказала Мирослава. Тихо стало вокруг, только где-то далеко-далеко в горах прокатился глухой раскат грома.
— Гремит, — промолвил Максим, — ну и что же?..
— Что? — оживленно сказала Мирослава. — Это смерть монголов! Это разрушитель больший, чем они, но такой разрушитель, который держит нашу сторону… Послушай только!
И она оглянулась, хотя в шатре никого, кроме них, не было, и затем, словно не доверяя этой тишине и пустоте, наклонилась к лицу Максима и- шепнула ему на ухо несколько слов. Словно подхваченный могучею рукой, сорвался Максим с места с такой силой, что цепи на нем взгремели.
