— Какую силу? — спросил Максим.
— Слушай! — сказала Мирослава. Тихо стало вокруг, только где-то далеко-далеко в горах прокатился глухой раскат грома.
— Гремит, — промолвил Максим, — ну и что же?..
— Что? — оживленно сказала Мирослава. — Это смерть монголов! Это разрушитель больший, чем они, но такой разрушитель, который держит нашу сторону… Послушай только!
И она оглянулась, хотя в шатре никого, кроме них, не было, и затем, словно не доверяя этой тишине и пустоте, наклонилась к лицу Максима и- шепнула ему на ухо несколько слов. Словно подхваченный могучею рукой, сорвался Максим с места с такой силой, что цепи на нем взгремели.
— Девушка! Волшебное видение! — воскликнул он, вглядываясь в нее с тревогой, смешанной с глубоким почтением. — Кто ты и кто прислал тебя сюда с такими вестями? Ибо теперь я вижу, что ты не можешь быть Мирославой, дочерью Тугара Волка. Нет, ты, наверно, дух того Сторожа, которого зовут покровителем Тухли!
— Нет, Максим, нет, милый мой, — сказала удивительная девушка. — Это я, та самая Мирослава, которая так сильно любит тебя, что охотно отдала бы жизнь свою, лишь бы сделать тебя счастливым.
— Как будто я могу быть счастливым без тебя!..
— Нет, Максим, послушай, что я тебе еще скажу: беги из этого лагеря немедленно!
Как бежать? Ведь стража не спит.
Стража пропустит тебя. Видишь ведь — меня пропустила! Только вот что сделай: переоденься в мое платье и возьми этот золотой перстень, — его дал мне монгольский начальник в знак того, что я свободна и беспрепятственно могу ходить по лагерю. Покажешь его стражам, и они пропустят тебя.
— А ты?
— За меня не бойся. Я с отцом останусь.
— Но монголы узнают, что ты выпустила меня, и тогда не пощадят тебя. О нет, не хочу этого!
— Да не бойся за меня, я сумею сама помочь себе.
— Я тоже! — сказал упрямо Максим.
В эту минуту вошел боярин, угрюмый, побагровевший. Гнев и недовольство тучей лежали на его челе. Бурунда стал с ним еще более суров, встретил его совет обменять Максима упреками и еле-еле согласился. Боярин все больше начинал чувствовать какую-то скованность, словно вокруг него возникли и все теснее сходились прутья железной клетки.
— Ну, что? — спросил он резко, не глядя ни на дочь, ни на Максима.
Счастливая мысль осенила Мирославу.
— Все хорошо, отец, — сказала она, — только…
— Только что?
— Слово Максима таково, что оно бессильно в устах другого; только если он сам может произнести его, оно имеет силу…
— Ну, и чорт с ним! — буркнул сердито боярин.
— Нет, отец, послушай, что я тебе скажу. Вели расковать его и ступай с ним к тухольцам. Вот перстень Петы: с этим перстнем стража пропустит его.
— О, спасибо тебе, доченька, за добрый совет! «Отведи его к тухольцам», — значит, сам вырви из собственных рук последнюю надежду на спасение. Тухольцы пленника возьмут, а меня прогонят! Нет, этого не будет. Я иду один, и без его слова.
Закручинилась Мирослава. Ее ясные глаза наполнились слезами.
— Сокол мой! — сказала она, вновь припадая к Максиму, — сделай так, как я тебе советую: возьми этот перстень!
— Нет, Мирослава, не бойся за меня! — ответил Максим— я уже придумал, что делать. Ступай и помогай нашим, и да поможет вам наш Сторож!
Тяжко было расставание Мирославы с Максимом. Ведь она оставляла его почти на верную гибель, хотя всеми силами старалась не выказать этого. Украдкой поцеловав его и горячо пожав ему руку, она выбежала из шатра вслед за своим отцом. А Максим остался один в боярском шатре, с сердцем, трепещущим от какой-то неясной радости, тревоги и надежды.
VII
— Что это за стук такой в лесу? — спросил боярин свою дочь, идя рядом с нею через монгольский лагерь.
— Лес рубят, — ответила коротко Мирослава.
— Теперь? Ночью?
— Скоро наступит день.
И действительно, едва произнесла это Мирослава, как на высоких каменных кручах, стеной окружавших тухольскую котловину, там и сям замерцали искры; это тухольцы высекали огонь и раскладывали костры. Минута, другая прошла, и уже вокруг всей долины длинной полосой запылали костры, словно засверкали во тьме глаза гигантских волков, готовящихся прыгнуть в долину и пожрать монгольское войско. У каждого костра группами сновали какие-то темные фигуры. Стук топоров раздался с удвоенной силой.
— Что они делают? — спросил боярин.
— Деревья обтесывают.
— Зачем?
— Придешь и увидишь.
Они продолжали свой путь через табор. Кое-где стража останавливала их — приходилось показывать данные им начальниками знаки, чтоб их пропустили. Дозорные смотрели с тревогой на костры, будили своих начальников, но те, видя, что тухольцы ведут себя спокойно, приказывали не поднимать шума, а только быть настороже. То, что зажжено так много огней, — даже лучше для монголов, не будет тайного нападения. Можно спать спокойно, пока эти огни горят, ведь и без того завтра воинов ждет большая работа!
А Тугар Волк с дочерью уже миновали табор и, пройдя не очень широкий участок поля, подошли к отвесной каменной стене. Долго бродили они в поисках тропинки, пока, наконец, среди кустарников и папоротников не отыскала ее Мирослава. С трудом начали они оба взбираться на гору.
— Кто идет? — послышались крики сверху, от костра.
— Свои! — ответила Мирослава.
— Что за свои? — крикнули тухольцы, загораживая тропинку. Но сейчас же узнали Мирославу, шедшую впереди.
— Ас тобой кто?
— Мой отец. Бегадыр монгольский выслал его для мирных переговоров с нашими старцами.
— На кой бес нам переговоры? Лишь бы скорей солнышко на небо, не так мы с ними поговорим!
— Ишь, какие вы смелые! — сказал, усмехаясь, Тугар Волк. — Ну, этакой радости недолго ждать. Да только неведомо, будет ли и вашим матерям так уж радостно видеть ваши головы на монгольских пиках!
— Чур твоему слову, Ворон! — крикнули тухольцы, обступая боярина.
— Ну-ну, — старался задобрить их Тугар Волк, — я ведь не желаю вам этого, а только говорю, что это было бы нехорошо. Вот для того, чтобы избавить вас от такой доли, я и хотел бы переговорить с вашими стариками. Жаль мне вас, молодые, безрассудные дети! Вы готовы итти слепо на смерть, не рассуждая, будет ли от того кому-нибудь корысть, или нет. Но старики ваши обязаны рассудить.
С этими словами боярин приблизился к костру, возле которого мастера обтесывали дерево; другие в обтесанных уже стволах сверлили отверстия, иные выдалбливали желоба и пригоняли затычки.
— Что это вы делаете? — спросил боярин.
— Угадай, коли мудрый! — отвечали те с насмешкой, сбивая обтесанные деревья вместе, в виде ворот с крепкими перекладинами, и скрепляя каждую пару таких ворот сверху и снизу продольными балками из толстого теса. Боярин взглянул и даже руками о полы ударил.
— Камнемет! — воскликнул он. — Холопы, кто вас научил делать такие орудия?
— Были такие, что нас научили, — ответили мастера и принялись из толстого букового пня вытесывать что-то наподобие громадной ложки, ручку которой вставляли в толстый, туго скрученный канат, натянутый между стояками передних ворот, который скручивали все сильнее и сильнее при помощи двух воротов, приделанных к стоякам. А в широкий жолоб на другом конце вкладывали камень; пружинящей силой скрученного каната этот камень должно было швырнуть из ложки далеко в монголов.
Тугар Волк огляделся по сторонам: у каждого костра мастера — а в Тухольщине каждый селянин был мастером — сооружали такую же точно машину, а молодежь, женщины и дети плели канаты.
«Ну, жарко будет нашим монголам пробивать себе путь из этой ямы под такими снарядами!» — подумал Тугар Волк, идя с дочерью в глубь леса по утоптанной дорожке к поляне, посреди которой пылал большой костер, а вокруг него сидели собравшиеся на совет тухольские старцы.
— Мирослава, — сказал после минутного молчания Тугар Волк, — не ты ли это научила их строить метательные снаряды?
— Я, — ответила Мирослава и внимательно посмотрела на отца, ожидая взрыва гнева. Но нет! На лице боярина промелькнуло выражение какого-то удовлетворения.
— Добро, дочка! — сказал он коротко. Мирослава удивилась, не понимая, что означает эта перемена в настроении отца, и не зная, что его вера в удачу монгольского похода, а тем более в исполнение монгольских обещаний, сильно уже пошатнулась и что боярин в этих обстоятельствах вынужден был держаться ближе к общине, поступок же его дочери являлся для него желанной поддержкой.
Они подошли уже к поляне, где всю ночь просидели без сна, совещаясь, тухольские старцы. Это была широкая поляна, отлого спускавшаяся к югу, а с севера замкнутая отвесной скалой мягкого карпатского сланца. Исполинские пихты окружали поляну полукольцом с востока, юга и запада, так что солнце, только находясь на самой высшей точке полдневного стояния, могло заглянуть туда. Поляна была давно когда-то замощена каменными плитами, поросшими теперь мягким руном мха и стеблями широколистого папоротника. Только одна тропинка была протоптана через поляну и вела к глубоко высеченной в скале пещере, в виде склепа, открытого с южной стороны. Стены склепа были серые, без всяких украшений; понизу, в камне, были выдолблены скамьи и углубления; здесь камень был красный, обожженный, и кое-где были видны еще следы огня; только на потолке было одно-единственное украшение — высеченное из камня выпуклое полушарие величиной с добрую ковригу хлеба, окаймленное блестящим золотым обручем, словно короной.
