Так хотелось, чтобы она оказалась библиотекой, где служил Константин Философ — автор нашей азбуки (ведь он хранил книги в Святой Софии, а потом именно в храме Святых апостолов). От его мощей осталось только небо над мечетью, в которой, откинув дубленую бычью шкуру входа (во всех мечетях эти дубленые шкуры напоминают кочевому народу, чтобы не привязывался к месту, готовый встретить утро где придется), напрасно будешь искать следы своих святынь.
И уже не знаешь, хорошо ли, плохо ли, что многие мощи увезли крестоносцы после разграбления Константинополя 12 апреля 1204 года — из Софии, из Святых апостолов, из Влахерн, из Обители Всеблаженнейшей. Все-таки они остались в руках христиан и не успели стать дорожной пылью, не пополнили ряд несчетных пустых гробниц на этой земле. Как при страшной эмиграции мертвых. Хорошо, что Бог отнял у нас воображение и мы не можем увидеть небесного Константинополя, души которого видят на месте своего последнего приюта мертвые камни и осыпи разбитых кладбищ, на которых пасутся козы, да немногие любопытные туристы уносят на ногах прах прежней славы города и мира.
И опять, как во Влахернах, приходишь к мысли, что не один враг расшатывает дорогие стены великих храмов, а и собственная, исподволь накапливающаяся слабость. Тотчас же вспомнаешь конец IX века, когда в Константинополе жили сразу два патриарха, не признающих друг друга. Сторонники Игнатия молятся в храме Ирины, а сторонники Фотия — в храме Святых апостолов, и следствием их взаимной неприязни станет окончательное отделение Западной церкви от Восточной (870 год). Задолго до рокового 1054 года, когда дело дойдет до взаимной анафемы. И вот на месте храма собирающих Христову церковь апостолов высится воздвигнутая из рассыпавшихся в противоречиях камней мечеть с гробницей завоевателя, и обе Церкви, вероятно, не чувствуют себя виноватыми.
*
Дорога скоро уходит от Босфора и бежит далекими чистыми полями, ухоженной ясной весенней землей — глаз не оторвать, как от всего, что создано трудом и любовью. Принимается идти дождь, но, кажется, только для того, чтобы сделать краски ярче, а чувство любви острее. В полдень мы подъезжаем к селению Визе, где отмечена на карте первая церковь, скоро находим в центре маленький уютный римский театр, и тут уж в машину набиваются ребятишки, как разноцветные леденцы в банку, и везут нас к храму — конечно, Софии. Он перестал быть христианской обителью, но и мечетью не стал — солнце и ветер взялись за него и выжигают и разрушают как памятник. А рядом руины бань, казарм, высокой крепости. Оказывается, село стоит на страшной высоте, куда мы забрались так незаметно, и его и теперь без самолетов не взять.
А село-то называется Визе! Не тень ли Посейдонова сына Византа, который охотился как раз здесь, во Фракии, пока жар охоты не вынес его к Босфору и Золотому Рогу, разделяет с нами набирающий зноя день? Или его кормилицы Визии, которая могла жить на этом холме — здоровая и веселая, точно разглядывающие нас женщины. Театр, термы, казармы затягиваются яростными колючками, приберегая руины до поры до времени, когда мы будем более любопытны. Как обрывки пока нечитаемых рукописей и древних пророчеств, которые кажутся бедными избалованному высокими древностями уму. Вот только в истории нет случайных текстов. Так, мы узнаем, что здесь находился в изгнании Максим Исповедник, умевший сказать в лицо богословствующим императорам, что «не дело царей исследовать и определять спасительность догматов церкви». А они уж привыкли. И отняли у Максима «орудия учения» — вырвали язык и отсекли правую руку…
А наш путь дальше — на Север, к морю, к форту Святителя Николая. Дорога стала беднее, пустыннее, севернее, потянуло Коктебелем. Бесконечные холмы пошли толпиться, не давая машине ни минуты покоя. И наконец, сначала мелькнуло между холмами, а там и разверзлось море! И крепость с уже одомашненными стенами и въездом, побитым тракторами и машинами. Из первого же дома, прилепившегося к крепостной стене, вышел веселый человек, сказал, что он цыган и его зовут Яша, и повез нас к церкви Святителя, словно ждал и готовился, торопясь попутно рассказать, что за чудная здесь рыба и как ловил ее отец и ловит он сам. И позвал нас попробовать.
Церковь оказалась пещерной, выкопанной в жестком каменном твердом песчанике. И выкопана в Юстиниановы времена в VI веке. Значит, это один из первых храмов Святителя Николая, начинавших великую череду Никольских святынь, которые встанут потом по миру, и особенно по России. Ведь до этого храмы были посвящены Софии, Спасителю, Богоматери и только единицы — памяти апостолов. Велика же должна быть народная любовь и повсеместна слава Святителя, широко его небесное заступничество на земле и на море, чтобы здесь, на другом от южных Мир Ликийских конце страны, на крайнем севере, поставлен был ему храм. Он стоит над Агиасмой. Свет дня почти не пробивается к источнику, и нельзя увидеть, велик ли он. Мы зажигаем свечи, и открывается небольшое озеро с холодной и чистой водой: пей — не напьешься.
Храм мал, но царственно прост. Поневоле опять вспомнишь Софию. Этот и весь-то поместился бы там внутри алтаря, но величие уж точно определяется не высотой стен. Тут и там стоял одинаково высокой души человек — сын Рима и Греции, сын знания и веры, долга и чести. Молитвенный гарнизон верных, подобный ему, служил в псковских и киевских пещерных храмах, и «архитектура» их молитвы была проста и крепка, под стать их стенам. Эти воины Христовы и положены здесь, и если кругом гробницы, то только потому, что в свой час предстоятели ушли в небо, а плоть их стала причерноморской землей. Теперь за стенами этой обители другая вера, иные люди, но вот храм сохранен, не загажен, хотя стоит на отшибе от села и недалеко от деревенского пляжа с летним трактирчиком. Значит, чье-то доброе сердце все слышит звучавшую здесь молитву и бережет ее. И значит, форт Святителя Николая — по-прежнему крепость, защита духа.
Море внизу будет неустанно биться о скалы, вытачивая в них фантастическую, но бессмысленную архитектуру. А человеческий прибой истории, любви и веры, истины и жизни — извлекать из тех же скал храмы святителей и исповедников, которые и в безмолвной пустоте и оставленности не прекратят свою работу, — хотя бы на языке камня и ветра договаривать Слово, которое было у Бога и было Бог.
*
Выезжаем из Форта засветло, но скоро оливковые рощи по холмам и низкие дубравы начинают темнеть, разгораются звезды, дорога блестящей змеей бросается под колеса, и в Галлиполи приезжаем под холодным ветром, который с громом рвет волны Мраморного моря и несет по набережной песок, выжимая слезы. Море будет греметь всю ночь, и крик муэдзина едва пробивается сквозь него утром, как крик о помощи.
Скорее в музей — разузнать что-нибудь о нашей армии, о кладбище, памятном знаке, ставленном Кутеповым. Музей закрыт, хотя уже час как должен работать. Скоро является неторопливый молодой человек, равнодушно открывает нам мертвую экспозицию черепков и газетных вырезок о битве в Галлиполи армии Ататюрка с армией наших союзников в 1915 году, о нас ни слова. Целый год русская армия Врангеля и Кутепова стояла на этой земле в унизительной роли изгнанницы и приживалки. Армия, надо сказать, сохраняла достоинство, пыталась даже проводить учения, устраивала выставки, спектакли, выпускала газеты, уже мало надеясь, что вернется домой. Шли переговоры с Балканами, что примет Болгария, Югославия, но, пока не приняли, обретались здесь. Между тем раненые умирали и оставались в этой земле. Генерал Кутепов задумался о создании памятника ушедшим русским людям. Памятник был поставлен по старой традиции. Солдаты сносили по камню или по горсти земли, как в древних курганах, и складывали холм, на котором поставили обелиск с надписью «Своим братьям-воинам, в борьбе за честь Родины нашедшим вечный покой на чужбине». Они открыли его 16 июля 1921 года. Батюшка, протоирей отец Федор сказал слово, которое закончил таким образом: «Путник, кто бы ты ни был, свой ли, чужой, единоверец или иноверец, благоговейно остановись на этом месте — оно свято, ибо здесь лежат русские воины, любившие Родину до конца, защищавшие честь ее».
