— Померли! — констатировал он и, снова поднявшись на ноги, вернулся в свой угол: за креслом, на котором обычно сидел Можайский.
Сам Можайский, однако, в кресле не сидел. Посмотрев на часы, он вернулся к своему недавнему занятию: погруженный в какие-то мысли, принялся расхаживать по гостиной.
Я же в полной мере воспользовался возникшей в рассказах передышкой: правил текст, вычитывая его куски, и делал памятные метки — чтобы потом, когда всё записанное мною начнет превращаться в связное повествование, не запутаться в нем самому и не запутать других.
Так протекло какое-то количество сравнительно спокойных минут. Сколько именно их было, я не скажу, но, вероятно, не так уж и мало, потому что когда тишину снова нарушил обращенный к Митрофану Андреевичу вопрос, Митрофан Андреевич успел настолько погрузиться в себя, что еле-еле выплыл на поверхность сознания.
— А что с Клавдией — сестрой Анастасии?
Вопрос был задан отложившим сигару Иниховым.
— Что? — переспросил Митрофан Андреевич. — Ах, Клавдия…
— Да: что с ней-то приключилось? Вы говорили, что она умерла естественной смертью, а не была убита. Как она умерла?
Митрофан Андреевич провел рукой по усам, его лоб пошел морщинами:
— Естественной смертью — не то выражение. Ее не убили, это — правда. Но и естественной ее смерть назвать невозможно!
— Что же случилось?
— Несчастный случай. Впрочем, — добавил тут же Митрофан Андреевич, — не будь вообще всей этой истории, не было бы, как ни парадоксально, и несчастного случая. Именно поэтому Анастасия — в первые минуты моего визита — сказала с такой убежденностью: не свяжись ее брат с Кальбергом, окажись она сама более прозорливой с самого начала, не сделай она тех шагов, какие сделала после, ничего бы с Клавдией не произошло. Была бы она жива и здорова — поныне!
— Ну, а все-таки?
Митрофан Андреевич — в который уже раз — слегка взъерошил усы:
— Неприятная история, даже вспоминать не хочу… Так было дело!
Я начал записывать.
— Несколько последовавших за встречей дней Анастасия и Кальберг — в полном согласии друг с другом — занимались упорядочиванием дел погибшего Бочарова, приведением в порядок его довольно обширного, но, если можно так выразиться, разрозненного наследства, улаживанием различных юридических тонкостей. Хлопот было много, времени они отнимали немало, присутствие Анастасии требовалось почти постоянное. И это — ее постоянные отлучки из дома — насторожило опасавшуюся за свою судьбу Клавдию. Она, Клавдия, почему-то решила, что сестра задумала избавиться от нее, хотя ни о чем таком — невероятно, но правда! — Анастасия даже не помышляла.
Однажды Кальберг пригласил Анастасию к себе в контору — в ту самую, где, как мы знаем, позже побывал Вадим Арнольдович: на Невском, в контору «Неопалимой Пальмиры». Там должна была состояться процедура освидетельствования каких-то документов, а затем — подписание бумаги, содержание которой и подтолкнуло Клавдию к решительным действиям.
Вадим Арнольдович, буде на то его собственное желание, может подтвердить, насколько трудно незваным посетителям проникнуть в помещения, занимаемые «Неопалимой Пальмирой»…
Гесс кивнул.
— … но может подтвердить и то, что служащих в конторе нет.
Еще один кивок.
— Не было их тогда: Кальберг сам отпирал и запирал входную дверь. Полагаю, в обычных обстоятельствах и то, и другое он проделывал со всем тщанием, но в тот день что-то его отвлекло, и дверь — после того, как он впустил Анастасию — осталась незапертой. Вот так-то — можно сказать, на свою беду — в контору и проникла Клавдия.
Проследить за сестрой Клавдия собиралась не раз, но всякий раз ей что-то мешало. По сути затворница, она не привыкла к многолюдству улиц и дорог, не умела вести себя так, чтобы действовать подобающе обстановке. В первую ее попытку затея провалилась вообще из-за сущего пустяка: ее, выходящую со двора, приметил дворник. Событие это было настолько удивительным, что дворник, здороваясь, и выразил свое удивление, да так громко, что не успевшая выйти из арки Анастасия услышала его восклицания, вернулась и буквально захватила сестру на «месте преступления». Последовало сумбурное объяснение, причем Клавдия упирала на какую-то возникшую у нее сугубо дамскую проблему, потребовавшую немедленного вмешательства. Ради чего, мол, она, Клавдия, и вышла из дома: в аптеку. Анастасия проводила сестру в аптеку, а затем обратно домой: после этого тут же ринуться в новое преследование Клавдия уже не решилась.
В другой раз ее подвел извозчик. Сам выход из двора прошел благополучно, а вот дальше… Дальше она увидела, что Анастасия усаживается в присланную за нею коляску. Угнаться за коляской пешком вряд ли было возможно, поэтому Клавдия решила остановить лихача. Но тот, едва услышав, что «барышня» предлагает слежку, поднял крик: то ли Клавдия слишком мало предложила ему за работу, то ли он и впрямь оказался непомерно порядочным… но как бы там ни было, дело для Клавдии закончилось совсем скверно: на шум подоспел городовой. Объясниться с ним начистоту Клавдия не могла: скорее всего, ее рассказ стал бы достоянием и Анастасии…
— Ничего подобного! — Можайский. — Без привода в участок — а лично я не вижу никаких оснований для привода, как, очевидно, не видел их и городовой… так вот: без привода в участок всё было бы так: городовой доложил бы о происшествии по смене; далее в известность был бы поставлен околоточный; наконец, околоточный рассказал бы о нем на утреннем докладе приставу. Дальше многое зависело бы от той характеристики, какую околоточный дал бы Клавдии[68]. Но что-то мне подсказывает, что эта характеристика была бы вполне удовлетворительной, а значит и пристав не стал бы давать происшествию какие-либо последствия. Конечно, околоточный — на собственные страх и риск — мог бы поставить Анастасию в известность о том, что ее собственная сестра зачем-то занимается слежкой за ней, но я не думаю, чтобы он это сделал. Вмешиваться в частную жизнь — не его задача. Более того: его задача — знать, но не лезть куда не просят!
Митрофан Андреевич выслушал разъяснения Можайского и только плечами пожал:
— Это знаете вы, но откуда об этом было знать Клавдии?
— Однако положение о наружной полиции…
— Господи! Юрий Михайлович! Да кто же его читает?
Можайский несколько раз хлопнул ресницами, отчего улыбка в его глазах мигнула маячным огнем.
— Но…
— Вы уже несколько лет в полиции, а все еще не приметили? Законы у нас знают только две категории лиц: сами законники и преступники! Обывателю они что есть, что нет их — совершенно по боку! Мы ведь не законами живем, а ощущениями. Подсказками сидящего в каждом из нас червячка. Скажет нам червячок «не делай этого», мы и не станем делать. Скажет — «вперед», мы и помчимся, закусив удила.
— Но…
— Не верите?
Митрофан Андреевич и Можайский смотрели друг на друга — один с улыбкой на губах, другой — с улыбкой в глазах. Наконец, Можайский сдался:
— Пусть так! — сказал он и махнул рукой.
Митрофан Андреевич вернулся к своему рассказу.
— Значит, не решилась Клавдия довериться городовому, и тот, припомнив ее в лицо, не нашел ничего лучшего, как велеть ей отправляться домой — во избежание.
— А вот это уже, — опять Можайский, — произвол.
Митрофан Андреевич улыбнулся и на это замечание:
— Да и Бог с ним!
Можайский склонил голову к плечу и закусил губу: он явно был если не рассержен, то, как минимум, расстроен такими, на его взгляд, дикими представлениями о его же собственной службе и его же собственных подчиненных!
Митрофан Андреевич улыбнулся в третий раз и снова вернулся к рассказу:
— Как бы ни обстояло дело со знанием Клавдией законов нашей Империи, но она вернулась домой. Откуда Анастасия — раз уж она рассказала об этом происшествии — узнала о выходке сестры, не подлежит сомнению: несмотря на заверения Юрия Михайловича, именно околоточный и поведал ей — по секрету, как человеку не совсем чужому…
— Что значит — не совсем чужому? — это уже я: определение Митрофана Андреевича показалось мне в высшей степени двусмысленным, и поэтому я, прежде чем его записывать, решил внести полную ясность.
Оказалось, однако, что Митрофан Андреевич говорил о совсем прозаической вещи: околоточный всего лишь видел в Анастасии несчастную, только-только потерявшую замечательного брата — пожарного, то есть человека, состоявшего на службе того же Градоначальства, что и он сам, околоточный.
— Ах, черт! — воскликнул тогда Можайский. — Об этом я как-то не подумал!
— Да ты вообще далеко не всегда даешь себе труд подумать! — Чулицкий, как повелось, не упустил случая съязвить.
Можайский отмахнулся.
— Да, — подтвердил Митрофан Андреевич, — околоточный оказался человеком сердобольным и поведал обо всем Анастасии. Он давно уже знал ее как рассудительную и добропорядочную домохозяйку, на руках которой находились не только повседневные хлопоты, но и странная — то ли от Бога, а то ли и от кого-то иного — сестра!
