А участковый…
Он тебе, конечно, друг и спаситель… в кавычках, а ты у него на заметке без кавычек. На заметке и на поводке, и тащат тебя на комиссию, на обследование, в отделение, в опорный пункт, ты там как свой, они с тобой на «ты»…
Уютно? Да уж, конечно. И так везде, где бы ни жил, будь то в Москве или в Барнауле.
Ну что ж… Теперь, приехав ненадолго, можно себя почувствовать опять москвичом… Возвращаясь куда-нибудь после долгого отсутствия, все видишь по-новому. Хотелось не спеша пройтись-проехать по Москве, по местам, с которыми связывают врезавшиеся глубоко в память события, и попробовать осмыслить как-нибудь по-свежему прошедшее время, хотя ни я, ни оно много в жизни не значат; если бы я вдруг растворился, никто бы не заметил, иной кто-нибудь вспомнил бы случайно — и только; жизнь, ее динамичность не дает очень долго сохранять что-либо в памяти, к тому же долго помнится лишь свое, не чужое.
Было же когда-то в Москве — вагон в метро (или два) взорвали, кто-то взрывчатку оставил, и люди погибли, об этом вся страна говорила. Сегодня уже не говорят, и мало кто знает — было или просто слух. А среди погибших были наверняка личности намного значительнее, чем я. Гибель людей, конечно, ужасна… но трогает только близких, самых близких. Так что, если я растворюсь, это все равно, что бросить в Москву-реку валяющийся на мостовой камешек. Мое прошедшее время значительно только для меня и тех, кого оно тоже как-нибудь задело, кто со мной в том времени соприкасался. О взрыве в газетах не писали, по радио и телевизору не объясняли, но понять можно: кто-то хотел, видимо, нарушить мирное течение ежедневной жизни в нашей стране, вызвать переполох, панику, а то как же так — везде в мире гранаты бросают куда попало, стреляют (когда почему-нибудь, когда просто так, чтоб скучно не было) грабят, убивают, а тут, у нас, не взрывают, не поджигают — непорядок!
Решили как-то и у нас организовать это дело. Но попробовали и бросили. Видно, дороговато обошлось. Да и какой смысл, когда паники никакой. Здесь ведь не позвонишь по телефону и не скажешь, что, мол, это мы — «красные шапочки» — несем ответственность за поджог гостиницы «Россия», как это везде делают подонки. Изловить могут. И шлепнут тебя за милую душу, и тоже никто не заметит, даже в газете не напишут или же сообщат коротко: приговор приведен в исполнение. Конечно, многие мечтают, чтобы о них написали, но чтобы такой текст…
Итак, опять Москва. С чего же начинать? Ну, прежде всего надо приехать домой. Это просто: нырнешь в метро и на станции «Университет» вынырнешь, две остановки троллейбусом, немного пешком, и вот он — дом. Лифтом на восьмой этаж, откроешь двери — и ты в комнате с балконом на юг. Мебель — дрова: шкаф, который когда-то был трехстворчатым, теперь без дверей, одни полки торчат, четыре обшарпанных стула, половина старого серванта, два простых деревянных стола, раскладушка — вся обстановка. На стене висит довольно приличное зеркало, а занавеси на окне когда-то стоили тридцать рублей за метр. Вся эта шикарная прежде мебель принадлежала Зайчишке, которая проживала здесь лет семнадцать со своей матерью и сыном. Но не буду об этом распространяться — история долгая и обыденная. Единственно, надо отметить, что все предметы их обладателям стоили очень дорого и доставались с трудом: сколько пришлось выстоять в очередях и отмечаться — за холодильником, шкафом, столом — за всем отдельно. А цена для бедных людей по тем временам была значительна, ведь только-только война закончилась, а отец с войны не вернулся, муж предал. Так что иронизировать относительно шикарной мебели не стоит. Она служила людям до последнего скрипа и еще продолжает служить.
Мух полно, дохлых и летающих. Странно, но форточка почему-то приоткрыта, совсем чуть-чуть, но мухе много и не надо. И пауки понастроили капканов по всей комнате, даже не понять, кого здесь больше, мух или их едоков. Пыль, разумеется, везде.
Комната прекрасная, светлая, зимой теплая. Но жить мне здесь не хочется не потому только, что присутствие Валюхи мерещится, — грустно отчего-то. К тому же в квартире есть сосед — нетипичный алкаш Александр (все зовут его просто Сашей). Когда Валюха проживала в квартире, она в течение двух лет регулярно определяла его с помощью участкового на пятнадцать суток. Он был тогда худой и вежливый. Теперь Валюхи нет — он ожирел, завел себе спутницу-алкоголичку и перестал быть вежливым.
Да нет, какая уж тут домашность!
С комнатой все в порядке. Соседей не видно, не слышно. Встретилась председательница подъездного комитета, сказала: «У нас теперь покой — ангелы летают». Ангелов я не видел. Но мне дальше, на Ленинградский вокзал за билетом на поезд № 176.
18
Билет достался без особых сложностей… на удивление; в Москве летом это всегда проблема. Лишь во время московской Олимпиады, тогда — да, становись в любую кассу, никакого народа. Обычно же, пока стоишь в очереди, можешь прочитать собрание сочинений Дюма-отца.
Когда-то я пользовался услугами Ивана Сидоровича. Это такой плюгавенький человечек с белесыми зализанными волосенками и поросячьими глазками. Назначает тебе встречу, как в шпионском романе, где-нибудь в залах ожидания, незаметно к тебе подсядет и тихим голосом докладывает, что в конверте в его руках твой билет (цену называет государственную), и все. Ты ему стоимость заплатишь плюс еще пять рублей. Но что значат какие-то пять рублей, когда человек может отправить тебя куда угодно, хоть в Сочи летом!
Ну вот, билет в кармане, и теперь можно не спеша отдаться воспоминаниям о том времени, когда я только-только стал московским жителем, а нынешний день находился лет на пятнадцать впереди.
В Марьиной Роще тогда начинали ломать старые дома, уже появились некоторые новые, многоэтажные, но еще жили люди, помнившие былые времена, воровские сообщества, пресловутый воровской «закон» и многое другое, сегодня странное и даже страшное. Поджигались жильцами деревянные домишки-клоповники (чтоб из них поскорее выбраться). А я здесь на улице Стрелецкой имел однокомнатную квартиру…
Но и в Марьину Рощу, хотя я там прожил больше десяти лет, душа не тянет. Именно здесь-то все и было, то есть женщины, приятели, водка, и результат — бардачок. С приходом Зайца это постепенно прекратилось. Но приятных воспоминаний мало.
Ничего хорошего об участковом инспекторе сказать не могу — сам не дурак выпить, но в целом… дурак, завистливый неудачник. Из деревни, пошел в милицию, но учиться неспособен, а в таком случае какая карьера! С ним одновременно сержант один служить начал, так тот поступил в Высшую школу милиции, теперь уже майор. И тот честнее.
Так что похвалить участкового не могу, но и что он меня заставлял яйца воровать, тоже не скажу. Вообще, если человек не дает повода для претензий со стороны участковых, ничего они ему не сделают, какие бы ни были. А они, конечно, разные встречаются.
С тем милиционером у меня были натянутые отношения. Мы однажды в компании справляли его день рождения, он пошел ночью за водкой и прихватил для чего-то револьвер. Я «пушку» у него отобрал — пьян ведь человек, а вещь все-таки казенная, еще потеряет. Он здорово рассердился, обещал со временем показать, где раки зимуют.
Он понимал, что рано или поздно тот, кто употребляет спиртные напитки, обязательно повод даст. Закон этот никто не изобретал или он открыт теми, кто и водку изобрел. Он существует в самой природе и властвует над совершенно, казалось бы, независимыми друг от друга событиями, объединяя их через алкоголь. Именно в тот период мне жилось лучше, чем когда-либо. Меня издавали и любили. Я даже начал забывать, что достиг такого превосходного положения благодаря вранью, и легко освоился с тем, что иное вранье может быть названо писательством, а в таком виде оно уже имеет право на легальное существование. Надо правдиво врать, и тебя полюбят. Я некоторое время был результатом доволен, поэтому сам себя простил.
Но очень трудно было вычеркнуть из памяти, как мне досталось, когда я поверил, что в жизни все так и есть, как отображено в искусстве, — а моя правда мне не помогла нигде.
Я не забыл «хождения по мукам» — по различным инстанциям во многих городах и республиках, где чувствовал собственную ненужность, словно изгой; не забыл и того, что именно поэтому на писательство согласился, но повторяю, результат меня устраивал вполне, и я успокоился: ежели правда моя нехороша, то ведь то, что мне стало хорошо, — правда. И чем одна правда хуже другой? Да, конечно, все узнали, что я — нехороший человек. Но узнали бы все равно. Теперь же вслух говорили иначе: я был плохой, но уже стал лучше, а когда пить брошу, то буду совсем молодец. У меня особенных возражений не было, но, на свою беду, начал замечать разные несовпадения жизни с искусством, и чем больше замечал, тем печальнее становилось на душе, так что и сам себя уже не очень оправдывал. Мне не нравилось, что люди, говоря что-то, сами в это не верят, живут фактически по тем принципам, которые публично поносят и порицают.
