Причем я здесь вдруг открыл для себя новые возможности.
Да что скрывать, я действительно уже познал тогда любовь женскую, хотя это была не любовь.
Так что, в сущности, по-настоящему меня никто и не любил, а сердце мое было готово давно, и я в этом чувстве сильно нуждался. Но когда тебя перевоспитывают…
В таких местах отдаленных…
Кого же тут полюбишь! Тем более, когда перевоспитывают ужасно долго. И вот теперь, начиная на страницах дневника смотреться по-новому, окинув жизнь с птичьего полета, я вдруг понял, что оно уже близко, это чувство любви, я в состоянии его создать, и никакая судьба не помеха, раз я сам эту судьбу произведу.
И она мне встретилась, нежная, умная и добрая женщина — Сирье. Я ее создал, я в нее влюбился, она полюбила меня, и потом я ее убил. О да, Тийю, мне было жалко тебя убивать, но надо было, чтобы получилось как можно более правдоподобно. Ведь правда жизни в том, что никогда не бывает все хорошо, жизнь так или иначе всегда драматична. Писатели, я заметил, обожают убивать полюбившегося героя, чтобы самим над ним рыдать. Может, они и рыдают, а может, дурака валяют — кто знает. А еще лучше, конечно, кокнуть героиню. Это почему-то более трагично. Крови — море, слез — океан! Так что я решил: убью ее, Сирье.
А убить Сирье было не просто. Не хотелось, чтобы она, скажем, попала под машину. Это глупая и нелепая смерть, и она не драматична. К тому же не соответствует обстановке: кругом бандиты, погони, стрельба, а человек погибает под колесами…
Ее должны были именно убить, зарезать, но кто? Я сам? Собственными руками? Ни за что! Следовательно, надо было ввести в дневник и жестоких людей, которым не жалко нежную и безвинную женщину. Я нашел такого в лице одного тюремного надзирателя, он был красив, но циничен. Теперь, коль скоро такие сволочи нашлись и страшное дело совершили, они не должны были остаться безнаказанными. Я чуть не убил того надзирателя (дело было в тюрьме, где я находился за мой последний побег; я работал уборщиком и ударил несчастного палкой от метлы).
История эта в дневниках осталась незаконченной из-за того, что меня освободили. Потом, так уж случилось, тетради попали на глаза литературным людям и вскоре затем в печать… как документальная повесть. Последнее обстоятельство заставило меня задуматься, ведь я-то знал, какой процент в них действительно документальный.
Правда, позже я пришел к выводу, что если бы печатались мои дневники без всяких добавлений, они были бы не менее содержательны, а также, возможно, не менее драматичны. Но они в те дни из моих рук выпорхнули, и я никак не мог решиться отобрать их назад. Попробовал было, но их не отдавали. Тогда плюнул — пусть идет как идет, если уж у меня такая судьба, что вследствие мировой политики из меня сделали жулика, так пусть буду заодно и убийцей, по крайней мере, это весомо, я уже не просто бездомный скиталец, я — гангстер! Некоторые московские философы меня именно так и представляли своим знакомым: «Рекомендую, это вор и убийца»… Мне стали звонить, чтобы проконсультироваться, можно ли отравить соседку, если послать ей банку с грибами и среди них бледную поганку; другие узнавали, как можно сбить собаку со следа. Я стал нужным человеком, почти как люди в телевизоре.
Что ж, не скажу, будто в таком амплуа очень приятно жить, когда другие, о которых тебе отлично известно, что они проходимцы, выступают с высоких трибун, представляясь честными и добрыми нашими советскими людьми. Вскоре я начал предпринимать робкие попытки потихоньку-полегоньку себя реабилитировать: написал еще две книжечки, в которых смешивал, как уже привык, действительность с вымыслом, по-другому рассказывал о событиях, имевших… место на страницах дневников.
Но я потерпел неудачу, не был понят, и многие хорошо относившиеся ко мне люди стали разочарованно объяснять, что это не дело: если Сирье убили, зачем же говорить, что ее не было и, следовательно, ее не убивали. Ты что же, тоже никого не убивал, раз не было нужды за нее мстить?
Мне стали внушать, что я создал общественное мнение и теперь его изменить невозможно — обман получается. Потом, отсюда можно сделать далеко идущие выводы: ты же не хочешь сказать, что сидел за мелочь, так долго за мелочи не сидят. Сейчас ведь тоже воруют, но не сажают: выговор, с работы снимут — и все. Что там, дорогу железную украли, и ничего. Не саму дорогу, ее проложили и забросили, крапивой заросла. Но пока прокладывали, скольких людей это кормило, сколько денег ухлопали на стройматериалы, зарплату, премиальные! Никого не посадили, а тебя… за окорок и штаны? Клевета.
Так и убедили. Решил я остаться вором и убийцей. Правда, отдельные попытки с моей стороны и позже еще были, но успеха не имели. Ишь чего захотел — нормальным человеком стать!
Даже одна очень пожилая, но очень-очень умная и опытная писательница всему поверила, написала про меня хорошую статью в газете, чем и создала мне немало недоброжелателей, но открыла возможность другим журналистам, братьям и сестрам рангом поменьше, тоже перерассказать про меня.
Я, конечно, когда пишу, стараюсь быть достоверным, потому и путаю правду с враньем, иногда так запутаю, что и сам не в состоянии разобраться, где что. Хотя нарушения достоверности попадаются даже у больших и очень больших литераторов, мне удалось засечь таких зубров, как Семенов, или, скажем, Джек Лондон, или Булгаков. У Юлиана Семенова, например, разведчик с огромным опытом оставляет отпечатки пальцев на телефонном аппарате, когда звонит секретно… из гестапо в ставку Гитлера — Борману. Есть чему удивляться, такого промаха не допустил бы даже мало-мальски натасканный квартирный вор. Да, но Ю. Семенов откуда может знать, он же не вор и не разведчик.
Такие осечки порою очень даже забавны. Помню телефильм «Аллегро с огнем», где двое идут разряжать магнитную мину, раздеваются до трусов, снимают часы, все металлическое, чтобы не сработало магнитное устройство мины, даже ботинки, ибо в них гвозди, и шагают в одних трусах к зловещей мине, неся в руках мешок… с железными инструментами.
А как пришлось краснеть мне самому, когда один дотошный читатель обнаружил у меня в дневниках лотерейные билеты в те годы, когда их еще не было; я в следующем издании исправил, но забыл про мотоцикл, который этот билет, став теперь облигацией, выиграть явно не мог… Кошмар!
Но в общем-то в дневниках все получилось так достоверно, что мне оставалось продолжать жизнь вором и убийцей. Это называется: стал жертвой собственного вранья и еще жертвой достоверности.
20
Да, воспоминания о Марьиной Роще не были самыми распрекрасными, несмотря даже на женщин, которые всячески пытались облегчить мое существование в этом сумбурном мире. Но воспоминания нельзя перечеркнуть, тем более, когда они касаются десяти лет. Громадный кусок в кратковременном человеческом существовании. А для меня он значителен еще и потому, что здесь все-таки, кроме участкового, было и много действительно для меня важного, такого, чего я, может быть, даже по сей день до конца осмыслить еще не сумел, хотя…
Нет — сумею, несмотря на лень, отсутствие образования и самомнение; я сознаю, что вообще-то я не дурак, что понимаю даже больше, чем умная собака, которая только говорить не умеет…
Конечно же, десять лет в Роще не забываются. Поэтому и отправился я в первую очередь туда. Доехал в метро до станции «Новослободская», здесь сел на трамвай номер 9, и вот я на Стрелецкой, а вот и дом мой, который уже давно не мой. Когда-то он значился под номером сорок четыре, потом под номером четырнадцать. За ним… родильный дом номер 9. Чуть дальше — парикмахерская. Здесь я полагал теперь подстричься, как будто никуда не уезжал. Но она оказалась закрытой на обед. Пошел дальше, чтобы хоть плюнуть на ступеньки магазина «Утюг», но и в этом не повезло — «Утюг» исчез с лица земли.
Вот это да! Мне его не жалко, но плюнуть в него сильно хотелось, а был бы я собакой, так еще и лапу поднял бы у крыльца… Но нет магазина, снесли. Вместо него здание строят панельное, многоэтажное. В доме, который «Утюгом» называли (еще и по-другому, «Бухенвальдом», за что так — мне не известно), я был лишь однажды, но с магазином продуктовым, который на первом этаже располагался, меня связывают весьма неприятные воспоминания. Именно отсюда я и украл яйца куриные.
Но прежде надобно рассказать, как я относился к Иде, директрисе магазина. Эта толстенная бабища была мне противна, не потому, что очень жирная, а потому, что была вульгарна и воровата. Здесь нелишне подчеркнуть, что, хотя я и украл в жизни кое-что сам, тем не менее жуликов не люблю. Особенно таких, которые от жадности воруют, без нужды. Ида такая и была: жадная, циничная и наглая.
В ее магазине я наблюдал картины, которые меня потрясли. «Там», откуда я пришел в большую жизнь, мне и другим, на меня похожим, объясняли, что мы потому «там» находимся, что в большой жизни идет борьба за лучшие идеалы и воспитывается совершенно новый человек, от которого мы настолько сильно отличаемся, что на близкое расстояние не должны к нему подходить, только где-то на расстоянии около ста километров можем жить и далее. И я в это даже поверил. Поэтому-то увиденное в магазине у Иды меня шокировало. Например, давали там однажды ветчину…
