Семира склоняет влюбленного Ростислава отпустить Оскольда из тюрьмы к собравшимся в лесах отрядам непокоренных киевлян, и тот соглашается нарушить присягу. Любовь его побеждает долг. Князь Олег приговаривает сына к смерти. Напрасно Семира берет на себя вину — уже назначена казнь. Вдруг Оскольд врывается в город. Народ требует, чтобы Ростислав вышел против него. Семира переживает тягостные минуты — два любимых ею человека встречаются в открытом бою. Кому желать победы?
В монологе Семира подробно оценивает свои противоречивые чувства, возбуждая слезы зрителей трагичностью переживаний. Смертельно раненный Ростиславом Оскольд соглашается на мир с Олегом и передает Семиру ее возлюбленному.
Сумароков был уверен в себе как драматург и не видел вокруг никого, кто мог бы с ним равняться. То, что Ломоносов взялся писать трагедии, обидело друзей Сумарокова, считавших этот род творчества его монополией. Елагин придумал смешную афишку о трагедии Ломоносова «Тамира и Селим», высмеяв эту пьесу, а вместе с ней и оды его, и ученые опыты с цветным стеклом, и мозаичные работы. Он сочинил также длинную сатиру на петиметров и кокеток и в начальных строках расхвалил Сумарокова:
Открытель таинства любовныя нам лиры,Творец преславныя и пышныя Семиры,Из мозгу рождшейся богини мудрый сын,Наперсник Боалов, российский наш Расин,Защитник истины, гонитель злых пороков,Благий учитель мой, скажи, о Сумароков! —Где рифмы ты берешь?..
Сколько титулов сразу! Сумароков без лишней скромности соглашался с каждым из них. В самом деле — разве он пишет для театра меньше и хуже французского драматурга Расина? Слава пришла к нему, стихи Елагина это подтверждали.
Сатира порицала петиметров и кокеток за то, что они напрасно губят время и тратят деньги на щегольские туалеты. Стыдно гоняться за модой, проживать накопленное дедами, болтать всякий вздор в приемных залах, ухаживать за ветреницами.
Похвалой Сумарокову обиделся Ломоносов и отвечал Елагину стихами:
Златой младых людей и беспечальный векКто хочет огорчить, тот сам не человек…
Он защищал молодежь, ее право пользоваться юностью, которая, увы, скоро проходит, заменяясь тревогами жизни взрослого человека. Ломоносов включил в стихи ядовитые намеки на Елагина и осмеял его притязания давать уроки нравственности.
В рукописной этой полемике приняло участие еще несколько авторов — одни вступились за Елагина, другие поддержали Ломоносова. Стихи споривших расходились по Петербургу, отсылались в провинцию.
Молодые друзья Сумарокова шли гораздо дальше его самого. Они обижались похвалами Ломоносову в сумароковской эпистоле о стихотворстве и находили, что нельзя, требуя простоты и естественности слога, хвалить оды Ломоносова, по их мнению — чересчур громкие и надутые.
Занятый кадетским театром и ссорами канцеляристов лейб-компании, Сумароков не торопился к новому фавориту Ивану Ивановичу. Лишь в конце августа, перед возвращением двора на зимние квартиры в Петербург, он, сердясь и вздыхая, выбрал время для своей поездки и поскакал в Сарское Село.
2
Злые языки в Петербурге уверяли, что Сумароков на вопрос отца, Петра Панкратьевича: «Что полновеснее — ум или глупость?» — дерзко отвечал: «Глупость, батюшка: вас возит шестерка лошадей, а я обхожусь двумя».
На паре разъезжали младшие чины, шестерню могли закладывать особы первых пяти классов империи по табели о рангах, сочиненной при государе Петре Алексеевиче. Сумароков остер в речах и к старшим относится без должного почтения, следовало из этого разговора.
…Четверка лошадей оставила позади домишки петербургской окраины и побежала по укатанной дороге. В загородный дворец ехал полковник Сумароков, и прохожие могли узнать о чине, глядя на запряжку.
За Средней рогаткой его карету обогнала другая. Шестеро лошадей летели бешеным карьером. На первой паре всадники-форейторы визгливо кричали: «Пади! Сторонись!» — подхлестывали нагайками взмыленных коней. В императорскую резиденцию поспешала важная персона — действительный тайный советник. Лица его Сумароков увидеть не успел — карета в секунду проскочила мимо, подняв густое серое облако пыли.
Елизавета Петровна любила быструю езду. На место загнанной лошади подставлялась запасная, а вынужденная остановка наверстывалась в считанные минуты. Подражая государыне, опрометью поскакали сановники, галопчиком потрусили нечиновные дворяне, кому закон разрешал запрягать только одну лошадь.
Влево и вправо от дороги Сумароков видел павших коней. С карканьем разлеталось воронье, завидев приближающуюся карету, и, пропустив ее, снова садилось на трупы.
Сумароков беспрестанно приказывал погонять — нетерпеливость была в его характере очень заметна — и приехал в Сарское Село близ полудня. Час этот для обитателей дворца был ранним — они ложились спать на рассвете. Сумароков остановил карету в Софии и пошел пешком по аллеям парка.
Ивана Ивановича Шувалова он знал уже несколько лет, с тех пор как тот попал ко двору. Его ввели двоюродные братья Александр и Петр, первые камер-юнкеры Елизаветы, сопровождавшие цесаревну в Зимний дворец памятной ночью двадцать пятого ноября. Младший, Петр Иванович, женатый на камеристке Елизаветы Мавре Егоровне, с тех пор присвоил себе власть в делах Русского государства.
Старший брат, Александр Иванович, начальствовал в Тайной канцелярии и оберегал престол, откуда сыпался на Шуваловых золотой дождь. Направление и силу его регулировал Иван Иванович, сумевший овладеть сердцем императрицы, за что и платила она всей семье с неимоверной щедростью.
Сумароков не любил этих безродных выскочек, но волей-неволей должен был с ними считаться. Он с горечью думал об этом, подходя к боковому подъезду дворца.
Иван Шувалов, молодой человек с мягким, благообразным лицом, сидел в кресле перед уборным столиком. Он милостиво кивнул, увидев Сумарокова, которого провожал камер-лакей в расшитой ливрее. Сверх бледно-голубого камзола Шувалов накинул меховой халат — в комнате было сыро и холодно.
— Как здоров граф Алексей Григорьевич? — спросил он.
Сумароков ответил, что граф здоров, надеется, что его превосходительство Иван Иванович также в добром здравии пребывает, а ему, генеральс-адъютанту, велел испросить приказаний по театральной части. Так не угодно ли приказать?
— Нет, не угодно, Александр Петрович, — ответил Шувалов, щеточкой начищая блестящие ногти. — Граф Алексей Григорьевич с вашей помощью весьма удачно распоряжал спектаклями, а его опытность всегда одержит верх над моими стараниями угодить государыне.
Сумароков сообразил, что Ивану Ивановичу очень хочется и самому подать какую-нибудь команду, но он не знает, что придумать, и нуждается в совете.
— Всем ведомо, Иван Иванович, — сказал Сумароков, — как вы на утеху ее величеству заботы свои простираете о российском театре и как благоразумно учению ярославских актеров споспешествуете. Для того и надобно их возможно более обучить, чтоб способнее играть были.
— Так что же? — нерешительно спросил Шувалов, перестав натирать ногти и глядя на Сумарокова.
— Вот и я это самое говорю, ваше превосходительство. Французские актеры будут увеселять двор, а русскую комедию отложим, пока не подготовим нашу труппу, в чем успехи кадет, особливо же Федора Волкова, сомневаться не позволяют.
— Я рад, что ваше мнение с моим согласуется, — непринужденно сказал Шувалов. — Смею думать, что государыня этот план одобрит и тем приблизит час открытия русского театра…
Не успел Сумароков подивиться ловкости наудачу предпринятого хода — он имел все основания не доверять своим способностям дипломата, — как в комнату вошел новый гость, и, увидев его, Шувалов приподнялся с кресла.
— Здравствуйте, Михайло Васильевич! — приветствовал он Ломоносова. — Что изобрели, с кем воюете, чем нужно помочь?
Сумароков с обидой заметил разницу в приеме, оказанном ему и профессору, и гордо отвернулся от вошедшего. Но тот не заметил неприязненного жеста.
— Здравствуйте, ваше превосходительство Иван Иванович, — звучно говорил Ломоносов. — Давненько явиться бы должен, и не по нужде какой, а по велению сердца, да верите ли, делами в Академии замучен. Здравствуйте, Александр Петрович, как, ваше благородие, поживаете?
Сумароков молча нагнул голову.
— Право, и сейчас еще за чудо почитаю, что с вами разговаривать могу, Иван Иванович, — продолжал Ломоносов. — Ведь Рихмана убило в тех же точно обстоятельствах, в которых и я был в ту грозу у своей электрической машины.
Как и все в городе, Сумароков знал, что во время опытов с атмосферным электричеством сотоварищ Ломоносова профессор Рихман был поражен молнией, ударившей в железный прут громоотвода. Сумароков не мог не уважать бесстрашия Ломоносова, видел его увлеченность исследованиями природы, но все это не вызывало в нем сочувствия. Такие занятия казались Сумарокову неподходящими для истинного поэта. По-настоящему значительным в его глазах было только то, что относилось к общественным интересам, к борьбе политической, к управлению страной и народом. Физики не решали таких вопросов, а стихотворец должен отвечать на них, и Сумароков считал себя обязанным делать это как можно подробнее.
