— Довольно, довольно, Иван Иванович, дальше и слушать не хочу! — замахал руками Сумароков. — Что я все из Расина беру, это неправда, а что у меня есть подражания и стихов пять-шесть переводных, я укрывать не имел намерения, для того что нимало не стыдно. Сам Расин, великий стихотворец и преславный трагик, взял подражанием и переводом из Эврипида немало стихов, чего ему никто не поставит в слабость, да и ставить невозможно. Епистола о стихотворстве моя, я не все взял у Буало, как он не все взял из Горация. А если б я сочинял «Эдипа», то б, конечно, взял из Софокла, это его вымысел. Корнель и Вольтер у него своих Эдипов брали.
— Да вы не спешите так, Александр Петрович, — с притворным участием сказал Шувалов. — Выпейте лучше.
Сумароков, расплескивая вино, отставил от себя рюмку.
— Благодарствую, ваше превосходительство. Угостился на славу и по горло сыт. Позвольте мне домой отъехать, пока совсем разума не потерял от этаких писем. Кланяйтесь вашему ученому корреспонденту. А впрочем, я и сам поклонюсь.
Сумароков отвесил поклон Ломоносову и, не оглядываясь, побежал по анфиладе дворцовых комнат.
Ломоносов насмешливо пожал плечами и повертел у виска указательным пальцем.
Трапеза была кончена. Шувалов застучал каблуком. Стол не шелохнулся. Он стукнул снова. Машина бездействовала.
— Ничего, — добродушно сказал Ломоносов. — Видать, механизм обедает. Это и с ними бывает…
3
Академический журнал «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» начал выходить с нового, 1755 года. Его титульный лист украшал виньет, изображавший земной шар, двуглавого орла, вензель Елизаветы Петровны и солнце, в лучах которого проступала надпись: «Для всех». Редакция в предуведомлении обещала печатать статьи научные, прикладные, а также стихи и все изображать таким слогом, чтобы всякий, какого бы кто звания или понятия ни был, мог разуметь предлагаемые материи. Участвовали в журнале академические профессора и переводчики, свои статьи и стихотворения приносили сочинители Тредиаковский, Херасков, Елагин, Поповский, начинающие авторы из студентов Академии наук.
Сумароков был прошен участвовать в журнале и охотно, помногу печатался на его страницах в каждой книжке. Оды, сонеты, мадригалы, эпиграммы, песенки, идиллии, сказки, притчи, баллады, эпитафии — во всех жанрах пробовал свое перо Сумароков, торопясь всюду проложить след, оставить образцы для подражания, сказать первое слово.
Это было тем легче, что Ломоносов участия в журнале не принимал. Распорядителем в «Ежемесячных сочинениях», редактором их Академия наук назначила Георга Миллера, ученого-историка, а с ним Ломоносов находился в контрах. Несколько лет назад он раскритиковал диссертацию Миллера о происхождении народа и имени российского за то, что автор первых русских князей выводил от варягов и, как записал в отзыве Ломоносов, «Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен». В журнале, которым командовал Миллер, Ломоносов выступать не желал, да и его там не ждали.
Журнал предполагали назвать «Санкт-Петербургские академические примечания». Ломоносов высмеял такой титул: ведь кроме статей будут печататься и стихи, разве можно их считать «примечаниями»? Он добавил, что журнал в такой же мере удобно назвать «Санкт-Петербургскими штанами» — смысла будет не меньше, чем в имени «Примечаний».
Сумароков не задевал в журнале Ломоносова, но досадил Тредиаковскому, напечатав «Сонет, нарочито сочиненный дурным складом», в доказательство того, что «если мысль изрядна, стихи порядочны, рифмы богаты, однако, при неискусном, грубом и принужденном сложении все то сочинителю никакого плода, кроме посмешества, не принесет».
Адресат пародии узнал себя и в этом пояснении и в тяжелых строках сонета:
Всяко се наряд твой есть весь чистоприправный,А хотя же твой убор был бы и ничто,Был однак, бы на тебе злату он не равный,Раз бы адаманта был драгоценней в сто…
Тредиаковский был сердит на всех — на Ломоносова, Сумарокова, на редакцию «Ежемесячных сочинений», отклонявшую его творения, и внимательно вчитывался в каждую строку журнала, стараясь найти еретические мысли, крамолу, какую угодно ошибку.
С синодскими попами и чиновниками он дружил и сообщал им обо всем, что делалось в Академии наук, не упуская случая очернить Ломоносова. С Сумароковым было труднее — генеральс-адъютанта графа Разумовского в служебных упущениях обвинять не приходилось, как поступал он с Ломоносовым. А вот в стихах Сумароков мог и подставить себя под удар.
Например, не клонится ли к осуждению дворянства стишок-эпитафия:
На месте сем лежит презнатный дворянин.Был очень он богат, имел великий чин.Что здесь ни сказано, все сказано без лести.Довольно ли того к его бессмертной чести?
Бессмертны бог и ангелы его, а все людское — преходяще. Тут вдобавок и еретичеством попахивает. А сонет и вовсе непристойный:
О существа состав, без образа смешенный,Младенчик, что мою утробу бременилИ, не родясь еще, смерть жалобно вкусил,К закрытию стыда девичества лишенный!
О ты, несчастный плод, любовью сотворенный,Тебя посеял грех, и грех и погубил.Вещь бедная, что жар любви производил,Дар чести, горестно на жертву принесенный!
Я вижу в жалобах тебя и во слезах.Не вображайся ты толь живо мне в глазах,Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела.
То два мучителя старались учинить:Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела,А честь, сразив любовь, велела умертвить.
О чем здесь Сумароков трактует? Не сразу поймешь, а как разберешься — персты в крестное знамение сами сложатся. Вытравление плода — тяжкий грех, и не соболезновать, а проклинать надлежит злодейку. Зачала беззаконно — роди, не обманывай будущего мужа, и да сопутствует тебе осуждение твоего порока до конца дней… Свой богопротивный нрав сочинитель показал ясно, но не будет ли от него выдано что-либо прямо с религией несходное?
В сентябрьской книжке «Ежемесячных сочинений» Тредиаковский наконец увидел то, что искал так старательно: Сумароков напечатал в журнале переложение Сто шестого псалма, и в стихах его говорилось о множестве миров, о бесконечности вселенной. Это была неприкрытая ересь. И немец Миллер пустил ее в свет.
Там множество светил горящих,Подсолнечным своим светящих,И тьма великих твердых тел…Открывшаяся мне вселеннаЯвляет, что конца ей нет.
Вот как толковал псалом Сумароков! Тредиаковский жирно подчеркнул неприличные строки в книжке журнала и сел писать прошение в Святейший Синод.
Он жаловался на полковника Сумарокова: достоверно известно, что вселенная не может быть бесконечна, что множество миров есть только мечтание философское и церковным книгам оно противоречит.
Тредиаковский был впущен перед собрание Синода и прочитал вслух свой донос. Синод постановил: «По оному впредь иметь рассуждение».
Проволочка была досадна. Тредиаковский подождал два дня и вновь взял перо. Теперь он обратился персонально к члену Синода архимандриту Афанасию, которого знал как человека строгой набожности, и просил его разъяснить остальным сочленам, что столь важным сообщением нельзя пренебрегать.
«Ода с осьмыя строфы по первую надесять, — писал Тредиаковский, — говорит от себя, а не из псаломника, о бесконечности вселенныя и о действительном множестве миров, а не о возможном по всемогуществу божию… Сочинена по разуму новейших философов, а не по разуму псаломника и содержит ложное разумение о беспредельности вселенныя…»
Отец Афанасий бумагу взял, но обещаниями себя не связывал: он знал, что Синод не захочет ссориться с Разумовским из-за стихов Сумарокова. Дружбой графа церковь очень дорожила.
И верно, Синод жалобу Тредиаковского оставил без последствий. А Сумароков, зная о ней, стал писать осторожнее и не умедлил сочинить похвальную оду императрице, как подобает лирику.
Глава VIII
Необыкновенные страдания одного директора театра
Кто в кони пошел, тот и воду вози.
Пословица1
Сумароков жил мечтой о театре.
Ярославские комедианты и придворные певчие уже два года учились в Шляхетном корпусе, и наступало время закончить их подготовку. Русская труппа, надеялся Сумароков, скоро заставит потесниться французов и итальянцев.
