Но всем им казалось, что солнце Тимура будет сиять всегда.
Он по-прежнему стоял, ожидая, пока все женщины выйдут.
Мухаммед-Султан и Халиль остались.
Старик мастер, один, заложив руки за спину, осматривал каждое из сокровищ, словно лепёшки или глиняные кувшины на базаре.
Тимуру показался забавным такой деловитый осмотр. Он подошёл к старому мастеру:
— Нравится?
— Чисто.
— Что чисто?
— Работа. Это где ж такие мастера?
— В Индии!
— А… Вон что! — вдруг испугался старик. — Тогда ясно!
— Что ясно?
— Вот это всё.
— А… — не понял его Тимур, но не хотел переспрашивать.
Он отошёл к Халилю и сказал:
— Нам не подойдёт.
Халиль предугадал решение деда и смело возразил:
— Она мне подходит. Мне, дедушка!
— А ты… Разве не мой?
— Разве семья и войско — одно и то же?
— Семья одна. От твоей жены родятся мои правнуки. А правнуков своих…
Тимур, встретив взгляд Халиля, почувствовал железное упрямство внука, и все досады этого дня готовы были вспыхнуть в приступе неудержимей ярости.
Но старик сдержал себя:
— Разве у деда нет прав на правнуков?
И, считая, что ответил внуку ясно, добавил:
— Иди.
Но когда Халиль, понурясь, пошёл было к выходу, Тимур его остановил.
— Ты что же?
— А что, дедушка?
— Этого старика прими, угости. Одари! Понял?
И когда с ним остался один Мухаммед-Султан, распорядился звать в залу своих вельмож.
Солнце уже западало, и свет в зале стал густым и прозрачным, как свежий мёд.
Вельможи, вступив в залу, пошли мимо сокровищ безмолвные, ступая по ковру неслышно, как сновидения.
Глаза их не видели ничего, кроме груд сокровищ.
Натыкаясь друг на друга, наступая друг другу на ноги, шли зачарованные, немые, глядя то на всё сразу, то на что-нибудь одно, столь обольстительное, что затмевало всё остальное.
Лица у одних раскраснелись, словно перед ними пылал нестерпимый огонь; другие вспотели так, что вороты халатов потемнели, а пот струился и струился из-под чалм, со лба, застилал глаза; третьи шли, стиснув зубы, шевеля пальцами, будто ощупывали что-то. Иные, насупившись, глядели с ненавистью на то, что ускользнуло из их рук.
У святого сейида Береке нижняя челюсть отвисла, и мелкой дрожью трепетала его борода, как птица, у которой вдруг отсекли голову.
Тимур смотрел на своих сподвижников радуясь.
Его радовало, что они не насытились. Пока не иссякнет в них эта жажда и эта страсть, их не покинет сила, они останутся с ним, не отступят, не выдадут, не изменят.
Ему хотелось крикнуть им:
— Берите! Хватайте!
Не жалко было отдать: он смолоду любил делиться добычей, — тем он и держал вокруг себя смелых, отпетых головорезов. Но он знал их. Они растерзали бы здесь друг друга. Такую ошибку он сделал однажды в молодости, но больше не ошибался и приучил их терпеливо ждать, пока он начнёт делёж. И слово его бывало нерушимо. Если ж осмеливался кто-нибудь пожелать большего или раньше, чем выходило по череду, горе ждало того — в пример остальным.
Он уже устал.
Ему хотелось уйти: силы иссякли.
Но уйти было нельзя: пока он стоял здесь, все проходили вдоль добычи чинно, степенно, молча. Но в том, что им хватит на это сил без него, он не был уверен и ждал, пока они обойдут всю залу.
И когда они перешли в другую залу, где было разложено всякое редкое оружие, всякие диковины из дерева или из кости, он вышел с ними и туда, как пастух, ведущий стадо на новое пастбище.
Лишь когда всё было огляжено, он приказал запереть двери опустевших зал, ключи взял себе, а к замкам приставил крепкий караул из надёжных воинов: час дележа ещё не настал.
Может быть, сказались годы, — он испытал такой отлив сил, что готов был лечь тут же, на полу, в проходной галерее, и поэтому не пошёл к жёнам, пировавшим по случаю приезда Севин-бей, а ушёл в тихую комнату, сел у окна, велел подать вина и смотрел на погружающийся в голубую мглу Самарканд, где лишь вершины деревьев ещё пылали закатом над плоским простором города, над потемневшими карнизами мечетей, дворцов, караван-сараев.
Выпив чашку густого красного вина, он позвал Мурат-хана и велел передать великой госпоже, что ждёт сюда Севин-бей.
Сарай-Мульк-ханым вошла разгорячённая пиром, разговорами и вином, но, взглянув на лицо мужа, быстро оправила платье и покрывало, чтоб складки легли строже и проще.
Севин-бей осталась такой же, как днём, — видно, всё это время ей было не до пира, не до разговоров.
— Благополучно доехала? — спросил Тимур.
— Благодарствую, отец. Даже не видела дороги.
— Что с тобой?
— Со мной меньше, чем с вашим сыном.
Рука Тимура дрогнула, лицо поднялось.
— Что с ним?
— Берегитесь его, отец!
Пальцы старика хрустнули, так крепко он сжал кулак.
— Что с ним, спрашиваю!
— Он одичал. Он всё разрушает. Он всех ненавидит, кроме тех, с кем пьянствует. Он замышляет против вас, отец!
— Нет! — твёрдо возразил Тимур. — Ты что-то путаешь.
Сарай-Мульк-ханым участливо предложила ей:
— Ты, может, сперва отдохнула б с дороги?
Но Тимур прервал жену:
— Молчи! Не твоё дело.
— Я, отец, не от дороги устала. Меня измучил ваш сын.
— Поссорились?
— Он всё разрушает, отец!
— Давно?
— Третий год он нездоров. Упал с лошади, ударился головой — и началось.
— Расскажи.
— В Султании он велел разрушить тот прекрасный дворец, который вам нравился. Я спросила: «Зачем?» Он сказал: «Там замурованы сокровища, я их искал». Никаких сокровищ не оказалось. Но я ему поверила. Вдруг в Тебризе он приказал развалить гробницу Рашид-аддина, историка, а кости его приказал вынести и закопать на еврейском кладбище. Я опять спросила: «Зачем?» Он ответил: «Этот негодяй непочтительно писал о мусульманах». Я сказала: «Вы любите читать историю; разве там есть подобные поступки?»
Тимур переспросил её:
— Он любит читать историю?
— Он приказал, чтобы учёный Наджм-аддин [так] перевёл для него с арабского сочинения Ибн-аль-Асира. И хорошо вознаградил переводчика, а книгу бережно хранит.
— Вот как? А потом?
— Потом он вдруг крикнул: «О моём отце говорят, что он создаёт прекрасные здания. Я хочу, чтобы обо мне говорили, что я ничего не создал, но разрушил лучшие здания мира». Я сказала: «Ваш отец создаёт величайшее государство». Он ответил: «А обо мне скажут, что величайшее государство отца разрушил его сын мирза Мираншах. И прославят не отца, а меня, потому что разрушать веселее!» Я сказала: «Не следует так поступать!» Он расхохотался, а потом вдруг кинулся на меня, выхватил нож…
— Он не посмел бы!.. — крикнул Тимур, вскакивая, глядя на сноху округлившимися глазами.
Но сдержал себя и, не веря ей и от этого успокаиваясь и желая успокоить её, покачал головой:
— Нет, он… Не осмелился бы. Я его знаю: смелости в нём нет!
— Отец!
Тимур уловил и попрёк и скорбь в этом слове и подошёл ближе.
Она торопливо распоясала верхней халат; распахнула нижний халат:
— Смотрите!
Тимур отступил, не сводя глаз с её рубахи.
— Я не снимала её, отец, всю дорогу. Я спешила показать её вам.
Изрезанная ножом, густо запятнанная засохшей кровью, её рубаха дрожала перед глазами Тимура.
Брови старика опустились к глазам. Глаза потупились. Он безмолвно стоял, сразу осунувшись, тяжело думая о чём-то.
Севин-бей нетвёрдой рукой пыталась завязать тесьму халата, но зелёная кисточка мешала ей затянуть узелок.
Сарай-Мульк-ханым запахнула её халат и обняла сноху.
Старик отошёл от них, опустился около окна, прижал ладонь к глазам и заплакал, тяжело содрогаясь.
Только правая, сухая рука оставалась безучастной и беспомощной.
Он сидел один в темноте, около окна.
Он знал, что Мираншах безумствует в странах, доверенных его разуму: об этом рассказал гонец, об этом сообщили проведчики. От других людей было известно, что в Иране и в Азербайджане народ осмелел. Неизвестные люди нападали на воинов, приходилось усиливать охрану караванов, проходящих через эти земли на Самарканд. Распустились и бесчинствовали приятели Мираншаха, забывая об их долге укреплять власть в покорённых странах; налоги, взысканные с земледельцев, попадают не в казну, а в сундуки приближённых Мираншаха, а сам он пьянствует, охотится, расширяет и украшает свой гарем, опустошая казну государства. А за спиной у Мираншаха безбоязненно и безнаказанно хозяйничает осман Баязет с очень большим, с очень крепким войском.
