Такой подарок был бы забавен для девочки, а не для царицы. Тукель-ханым медлила протянуть к нему руки.
Но Севин-бей сказала всё тем же негромким голосом:
— Пусть звенит каждый ваш шаг, царица.
И Тукель-ханым пришлось обнять свою сноху.
В это время одна из рабынь шепнула великой госпоже, что Халиль-Султан возвратился и ждёт указаний от бабушки.
— Один? — шёпотом спросила Сарай-Мульк-ханым.
— С красавицей!
— Пусть ждут в моей комнате.
Оглядевшись, бабушка заметила, что Мухаммед-Султан стоит от неё далеко, а Улугбек был рядом.
«Удобнее было бы послать к ним Мухаммеда с женой, да они вон где!» подумала старуха и притянула к себе Улугбека:
— Ступай ко мне в комнату, мальчик; посиди там, с Халилем. Я потом позову.
— Что-нибудь случилось с Халилем?
Улугбек спросил это так звонко, что дед услышал его и взглянул в глаза старой царицы.
— Пока ничего! — ответила Сарай-Мульк-ханым.
И Улугбек, охваченный любопытством, бегом побежал к Халилю, а старуха глазами дала знать Тимуру, что Халиль исполнил волю деда и привёл свою избранницу к нему напоказ.
Тимур, подозвав Мухаммед-Султана, чтоб шёл с ним рядом, пригласил всех:
— Пойдёмте, я вам покажу индийские…
Он запнулся, подбирая слово. «Редкости» — ему не хотелось сказать: что бы ни доставалось ему, он делал вид, что видывал кое-что получше; «драгоценности» — не хотелось говорить: он не хотел показывать, что драгоценности всей вселенной могут что-либо прибавить к тому, чем он уже владеет.
— Ну эти… индийские находки. Пойдёмте! Взгляните. Это всего лишь с одного каравана, но всё же... находки.
Слово ему понравилось. В детстве у него была собака, которую ещё его отец, Тарагай, прозвал этой кличкой — Ульджай, что значит находка. Его жену, сестру амира Хусейна, тоже так звали. Он её лет тридцать пять назад убил сгоряча, но забыл об этом, как забыл и то, что этим словом называют не только находку, но и добычу. В этом смысле многие и поняли слово повелителя.
Он ввёл их в верхнюю залу, куда через настежь раскрытые двери врывалось яркое вечереющее солнце.
Пылало красное золото больших чаш и ваз. Радугами сияли развёрнутые шелка; камни мерцали из грузных серебряных блюд, на рукоятках оружия, на каких-то больших затейливых предметах, литых из золота и похожих на шапки, надетые одна на другую.
Все эти груды сокровищ, разложенных во всю длину залы, невозможно было охватить одним взглядом, и вошедшие замерли, ещё не видя ничего в отдельности, упиваясь всем множеством, сложенным здесь.
Одна лишь Сарай-Мульк-ханым смотрела на всё это спокойно и разборчиво.
А Тукель-ханым присела, чтобы присмотреться к чему-то небольшому, потом вытянулась на носки, чтоб заглянуть за какую-то вазу, готовая ухватиться за всё, что ни попадало ей на глаза.
Все стояли позади Тимура, не решаясь ни к чему приблизиться без его приглашения, а он не приглашал приближаться, через сощуренные глаза любуясь их восхищеньем и вожделеньем.
Вдруг он велел Мухаммед-Султану:
— Приведи Халиля с его… находкой.
И тотчас, забыв о сокровищах, все женщины нетерпеливо повернулись к двери, кроме одной лишь Тукель-ханым, высматривавшей, какие из сокровищ можно выпросить у скупого на подарки мужа, — он охотнее одаривал воинов, чем жён, одну лишь Сарай-Мульк-ханым любил удивлять щедростью, чтобы не обижалась на скупость его любви к ней.
Первым вошёл Халиль-Султан.
Скромно позади него шла девушка, сопровождаемая стариком отцом. Её вёл за руку Улугбек, которого она успела покорить несколькими чистосердечными словами.
Все с удивлением смотрели: на ней не было никаких украшений. Простая белая, длинная, ниже колен, рубаха, жёлтые неширокие шаровары до щиколоток, обшитые понизу лишь узенькой зелёной тесьмой. Хорошая, но не драгоценная шапочка на голове под прозрачным розовым покрывалом.
Стройная, широкая в плечах, с крепкими скулами и длинными, от виска до виска, узкими бровями, сросшимися на переносице. А глаза быстры и не по-девичьи смелы.
Она поклонилась, угадав, что этот старик, стоявший обособленно и глянувший на неё быстрым, сразу всё увидевшим взглядом, — дед жениха.
Она ещё ничего не видела, кроме его длинного тёмного лица и под тёмно-русыми усами — его выпуклые пунцовые губы с лиловой, почти чёрной каймой по краям.
В ответ на её поклон он небрежно коснулся рукой сердца и спросил:
— Как зовут?
— Шад-Мульк.
— Ну вот, ещё одно сокровище засияло в этой обители! — хмуро сказал Тимур.
Только теперь она заметила всё, что было разложено в зале.
Много рассказывали при ней о царских богатствах, но ей и не снилось видеть столько сразу…
Тимур спросил у её отца:
— Это ты выдумал для неё царское имя?
— Осмелился, государь! — пробормотал мастер. — Разве я мог подумать…
Но чего он не мог подумать, старик так и не сказал повелителю, а только сокрушённо развёл руками. И это движение что-то напомнило Тимуру. Но он не мог никак вспомнить:
«Кого напоминало это движение старика?»
Память его напряглась, и вдруг вспомнилось то же, что несколько дней назад встало в памяти во дворце Диль-кушо:
«А! Так со мной разговаривал тот бесстыдник — поэт в Ширазе!»
Это воспоминание чем-то раздосадовало Тимура.
Он отвернулся к девушке, удивлённый, как спокойно любуется она тем, что взволновало цариц Самарканда! Не жадность была в её восхищении, а удовольствие от созерцания красоты.
Все стояли в безмолвии.
Дав ей время налюбоваться, он спросил:
— Нравятся?
Она не срезу ответила. Ей не хотелось выразить преклонение перед тем, что не раз при ней проклинали. Не ценность, а красота вещей нравилась ей. Но пути, по которым пришли сюда эти вещи, ей были ненавистны, — у отца часто говорили об этих путях. И главное: ей хотелось показать бескорыстие своей любви к Халилю.
Её молчание рассердило Тимура: ему должны отвечать сразу! И он нетерпеливо крикнул:
— Нравятся?
Её оскорбило, что старик кричит на неё, как на рабыню. Она громко, гневно ответила:
— Пахнут кровью сокровища!
Тимур застыл от её дерзости.
Халиль шагнул было между нею и дедом, но сдержался.
Окружающие замерли.
Лишь Тукель-ханым засмеялась, тихо, но слишком громко для наступившей тишины.
Тимур вдруг решительно нагнулся над широкой чашей, до краёв наполненной крупным жемчугом, и, запустив в глубь чаши руку, поднял полную горсть невиданных жемчужин.
Показалось, что в его зеленоватой руке жемчуг замерцал розоватым сиянием.
Одним рывком Тимур оказался перед лицом неподвижной Шад-Мульк.
Царицы попятились, ожидая, что он разорвёт её или швырнёт в неё драгоценными горошинами.
Но Тимур медленно поднёс жемчуг к её лицу, тихо приговаривая:
— На, понюхай. Если пахнет, не бери.
Шад-Мульк стояла побелевшая.
«Если не взять?.. Отклонить подарок — это, по обычаю, такое оскорбление, что… Тогда не будет надежды на согласие старика и, значит, счастья с Халилем не будет. Не взять — потерять Халиля. Взять…»
Но додумать не было времени.
Она тихо, мелко дрожала, пока принимала на растянутый край своего покрывала этот царский дар.
А приняв, отступила на шаг, чтобы иметь расстояние для поклона.
Тимур, отвернувшись от неё, глядя на весь свой гарем, облегчённо вздохнул и назидательно сказал:
— Ну, то-то!
Чуть склонив голову набок, сощурился в каком-то раздумье и, победоносный, отошёл от Шад-Мульк мимо потупившегося Халиль-Султана.
Он прошёл до конца всей залы и подождал там, стоя от всех в стороне, пока все прошлись вдоль индийской добычи.
Сарай-Мульк-ханым подошла к Севин-бей и, обняв её, пригласила:
— Пойдемте покушаем.
А проходя около безмолвно стоявших Халиля и его любимой, великая госпожа позвала девушку:
— Пойдемте и вы.
Тотчас Улугбек снова взял её руку:
— Пойдемте, пожалуйста!
И повёл её вслед за бабушкой, возглавлявшей шествие всего гарема через длинный ряд комнат, где уже собрались приглашённые Тимуром его вельможи.
Многие из них много лет подряд видели проходящий перед их рядами гарем своего повелителя. Многие из его жён, неповторимые красавицы, некогда блиставшие, как немеркнущие звёзды, отблистали, померкли, навеки упали в сухую землю Афрасиаба, погребены под куполами Шахи-Зинды. Никто уже и не вспоминает их имена.
Но эти шли мимо по персидским коврам так неприветливо, так надменно, словно владели тайной бессмертия, как вечные звёзды, и вечным могуществом, а все вельможи и знатнейшие мужи Мавераннахра, склонившиеся перед царственным шествием, были всего лишь тенями, обречёнными на такое же бесследное исчезновение, как исчезает тень, едва померкнет солнце.
