Бревенчатый мост длиной метров в тридцать был перекинут через овраг. Внизу и по сторонам стояли на страже вековые ели. На запорошенных снегом ветвях застыло в искрящемся свете безмолвие. Ни дуновения ветерка, ни птичьих голосов. Величественную красоту природы нарушали только их вопли.
– Ваша взяла, ребе. Я нашел в Евле замечательного старика. Он обещал окрестить нас.
Кронхейм на другом конце моста запустил руку в свою жесткую, будто проволока, шевелюру.
– Лили уже не настаивает на этой глупости.
Мой отец решил посмотреть этому человеку в глаза и, пройдя по мосту, протянул ему руку:
– А мне она написала обратное.
– Что она написала?
– Что некий раввин из Стокгольма взялся читать ей нотации. Непонятно, как он пронюхал о наших намерениях. Что-то вроде этого.
– Твоя обворожительная невеста не могла употреб-лять столь циничные выражения. Пронюхал… Я не ищейка!
– А действительно, ребе, как вы узнали? Мы никому об этом не говорили.
Кронхейм взял моего отца за локоть, прошел с ним до середины моста и, опершись на перила, окинул взглядом окрестности.
– Ты когда-нибудь видел что-то более грандиоз-ное? Сто лет назад это выглядело точно так же. И да-же тысячу лет назад!
Величественный пейзаж был и впрямь пугающе восхитителен. Повсюду, насколько хватало глаз, простирался густой хвойный лес, присыпанный снежной пудрой. Мой отец решил, что пора взять последнее из препятствий на своем пути.
– Послушайте, ребе. До войны я счел бы подобный шаг бегством. Но теперь это вполне осознанное и самостоятельное решение.
Кронхейм не смотрел на отца. Казалось, его целиком поглощало восторженное любование природой.
– Ничем не оскверненная первозданная красота.
Мой отец решительно продолжал:
– Я думаю о судьбе нашего будущего ребенка. К тому же я никогда не был верующим. Я атеист, и вы вправе меня презирать за это. Но могу вас заверить: наше решение о принятии христианства не имеет ничего общего с трусостью.
Раввин как будто не слышал его.
– Этот лес стоит здесь испокон веку. Положим, мост, с которого мы обозреваем его, кто-то построил. Но тоже из дерева! Ты видишь здесь хоть толику инородного материала? Железа, меди, стекла? Не видишь, не так ли, сын мой?
– Вы об этом хотели со мной говорить, ребе? О деревянном мосте в Эстанбюне?
– В том числе и об этом.
Мой отец был сыт его аллегориями. Он и так испытывал угрызения совести, и вот, когда он уже подавил их, явился этот взъерошенный человечек, толкующий ему о девственной красоте природы. Он, конечно, все понимал, чего тут не понимать! Много тысячелетий, все так! Но если Лили желает креститься, он сметет с их пути все препятствия, страхи, таящиеся в глубине души сомнения.
Мой отец поклонился:
– Рад был встретиться с вами, ребе. Наше решение окончательное. И никто не заставит нас изменить его. Всего доброго.
Он повернулся и твердым шагом пошел по мосту. Но, дойдя до его конца, обернулся. Эмиль Кронхейм, как будто только того и ждал, выхватил из кармана пальто письмо и замахал им.
– Ненавижу себя за это, – воскликнул он, – но как говорится в Писании… А может, таких вещей в нем и нет… Короче, сын мой, я предлагаю тебе заключить со мной грязную сделку.
Отец тупо уставился на него.
– Иди посмотри, что здесь сказано!
Раввин тряс письмом. И призывно махал рукой. Мой отец неохотно повернул назад.
– Я написал прошение, такое прочувственное, что невозможно читать без слез. Ты подпишешь, и сегодня же я доставлю его в Стокгольм. Я не я буду, если не добьюсь положительного решения, можешь не сомневаться! Единственное условие: свадебный обряд в стокгольмской синагоге буду проводить я! Разумеется, под хупой! Расходы на свадебную одежду, на церемонию и дружеский банкет беру на себя. И плевать нам на “Лотту”. Они будут обязаны предоставить молодой паре отдельную комнату – например, в Берге.
Мой отец посмотрел на бумагу. Бумага была на шведском. Насколько он мог понять, это было умело составленное прошение, адресованное шведскому представительству Международного Красного Креста.
– Они такими делами не занимаются.
– Не скажи! Они еще будут гордиться. Стучать себя в грудь! Они это используют. Раструбят в газетах. Ведь о чем идет речь? О том, что двое несчастных изгоев, вернувшихся с того света и теперь опекаемых ими, заключают союз во имя продолжения жизни. Кстати, что сказал врач?
– О чем?
– О туберкулезе, конечно.
– Вы и об этом знаете?
– Я обязан вникать в детали. Это моя работа.
– Я выздоравливаю. Каверна стала затягиваться.
– Слава богу.
Кронхейм обнял моего отца и шепнул ему на ухо:
– Ну как, заключаем сделку?
Мой отец дрогнул. Он уже формулировал про себя письмо, в котором объяснит Лили, что взрослому человеку, а уж социалисту тем более, не стоит зацикливаться на религии.
Глава семнадцатая и последняя
После этого события приняли головокружительный оборот. Раввин, как и обещал, быстро добыл необходимые разрешения. Не прошло и двух месяцев, как Лили и отец стояли уже под хупой в Большой синагоге Стокгольма. Кронхейм оплатил прокат, и Лили была в платье из белой тафты, а отец – в черном смокинге. После свадебной церемонии состоялся фуршет. Шведский король Густав V направил молодой паре, пережившей все муки концлагеря, восторженную телеграмму.
Еще до свадьбы, в феврале, мой отец неделями страдал в кресле стоматолога, поскольку Кронхейм настоял на том, чтобы зубы из “виплы” ему заменили на фарфоровые.
– Как можно с тобой целоваться, сын мой? Я посоветовался с общиной. И община единодушно решила собрать деньги на зубного врача. За три дня было собрано шестьсот крон. Я нашел для тебя первоклассного протезиста, вот адрес.
* * *
Эмиль Кронхейм мог потирать руки от удовольствия. Он действительно замечательно все устроил. Однако радость его еще в начале марта, до церемонии, подпортил один визит.
Все началось с двух долгих нетерпеливых звонков в дверь его квартиры. Эмиль Кронхейм – не будем скрывать – закусывал, как всегда, селедкой, просматривал американский журнал комиксов и от души хохотал. Дверь открыла его жена, которую так изумил возбужденный вид незнакомой девушки, что она пригласила ее в гостиную прямо в пальто, меховой шапке и оставлявших на полу грязные следы калошах. Раввин, не оборачиваясь, выудил из маринада очередной ломтик селедки.
– К тебе пришли, – с трудом сдерживаясь, чтобы не шлепнуть его по рукам, прошипела госпожа Кронхейм.
Он смущенно вскочил и вытер пальцы о штанину, на что у госпожи Кронхейм вырвался тяжкий вздох:
– О господи! Брюки!
У Юдит Гольд над верхней губой на усиках еще серебрились снежинки. Она походила на Санта-Клауса в женском обличье. Кронхейм предложил ей сесть.
– О, мой прилежный корреспондент! Прошу вас, Юдит.
Юдит Гольд села, даже не расстегнув пальто. Гос-пожа Кронхейм тактично удалилась на кухню.
– Я видела вас, когда вы были в Берге. Спасибо, ребе, что не выдали меня.
Кронхейм пододвинул к посетительнице тарелку:
– Селедочки маринованной не желаете?
– Я не люблю.
– Как можно не любить селедку? Это же витамины! Источник жизни! С какой стати я должен был вас выдавать? Милая Юдит, я благодарен вам за то, что в последний момент успели предупредить меня.
С калош Юдит Гольд продолжала стекать вода.
– Нет, последний момент наступает только теперь!
– Бог мой! И ради этого вы ехали ко мне в Стокгольм?
Юдит Гольд поймал руку раввина.
– Мы должны спасти Лили.
– Спасти? От кого? Что ей угрожает?
– Замужество! Вы только представьте, моя подруга собирается выйти замуж!
Кронхейм хотел освободить руку, но Юдит Гольд вцепилась в нее мертвой хваткой.
– Любовь – это ведь замечательно. А брак – скреп-ляющая ее печать!
– Да, но на ней хочет жениться мошенник! Брачный аферист!
– Ах вот как? Ну, это уже серьезно. Откуда вам это известно, Юдит?
В комнату вошла госпожа Кронхейм, которая принесла печенье и чай. Раввин сладости не любил.
– Ешьте, пейте. Отогревайтесь. А я, с вашего позволения, останусь при селедочке.
Чай и ванильное печенье Юдит Гольд оставила без внимания. Она не замечала, что в гостиной, уставленной темной громоздкой мебелью, пышет жаром изразцовая печь. И не сняла с себя даже шарф.
– Выслушайте меня, ребе! Вы всего не знаете, я прошу вас, выслушайте! Представьте себе мужчину, который добыл имена и адреса девушек, находящихся на излечении в шведских реабилитационных лагерях!
– Представил.
– А теперь представьте, что этот мужчина садится и пишет всем этим девушкам письма! Вы понимаете? Всем подряд!
Раввин положил в рот ломтик селедки.
