Забавнее всего то, что эта женщина, при всем том, даже не подозревала, что у нее злое сердце: она сама не знала себя и первая была жертвой придуманного ею обмана, она попадалась на собственную удочку и, прикидываясь доброй, воображала, что и на самом деле добра.
Такова была особа, от которой я вышел; описание ее характера сделано мною на основании того, что я слышал о ней впоследствии, а также почерпнуто из впечатлений, полученных мною во время наших дальнейших встреч, хотя их было не так уж много; но я немало о ней размышлял.
Она вдовела уже лет девять или десять; муж ее, по слухам, умер весьма ею недовольный; он даже обвинил ее в не совсем безупречном поведении; стремясь доказать ложность этих обвинений, она после его смерти ударилась в благочестие и удалилась от света; она и в дальнейшем не изменила этому образу жизни, частью из гордости, частью по привычке, а также сознавая, сколь неприлично было бы вновь явиться в большом свете теперь, когда от былой красоты уже мало что осталось, когда женские прелести поблекли от прожитых годов и от долгого вдовства: возврат из длительного уединения нельзя совершить безнаказанно. Кто удаляется от света, особенно из религиозных побуждений, должен удалиться навсегда: из таковых отлучек трудно вернуться во всеоружии моды; ваша физиономия либо кажется смешной, либо не внушает былого почтения.
Итак, я спешил к мадемуазель Абер, моей невесте, и весело шагал, торопясь поскорей ее увидеть, как вдруг, на углу одной из улиц, меня задержало скопление экипажей и телег; мне не хотелось быть раздавленным и, решив выждать, когда перекресток освободится, я вошел в боковую аллею и, чтобы убить время, стал читать письмо госпожи де Ферваль (этим именем мы назовем даму, о которой я только что говорил) к мадемуазель Абер; оно не было запечатано.
Не успел я прочесть и первую строку, как неизвестный мне человек сбежал по лестнице, видневшейся в конце аллеи, и промчался мимо меня, как бы спасаясь бегством; он чуть не сбил меня с ног и при этом уронил обнаженную шпагу, которую держал в руке; затем он выбежал на улицу, захлопнув калитку.
Происшествие это немного встревожило меня, тем более, что я оказался запертым в садовой аллее.
Я сразу же поспешил к калитке, чтобы снова ее открыть, но мне это не удалось.
В тот же миг я услышал шум шагов на лестнице в конце аллеи; под деревьями было уже довольно темно, и я смутно забеспокоился.
В подобных положениях мы безотчетно стремимся к самозащите; при мне не было ни дубинки, ни даже трости и, не успев ни о чем подумать, я наклонился и поднял оброненную беглецом шпагу.
Шум на лестнице все нарастал; мне послышались даже крики, раздававшиеся как будто из окна дома, который выходил на улицу. Так оно и было, чей-то голос кричал: «Лови! Лови!» Я по-прежнему держал в правой руке шпагу, а левой пытался отпереть эту проклятую калитку; наконец она поддалась, как оказалось, на мою же беду.
На улице меня караулила целая толпа; увидя мое растерянное лицо и обнаженную шпагу, они решили, что я либо убил, либо ограбил кого-нибудь.
Я пытался вырваться от них, но напрасно: чем больше я отбивался, тем больше крепли их подозрения.
Тут подоспели полицейские и стражники с ближней заставы,[38] протолкались через толпу, выбили у меня из рук шпагу, и я был схвачен.
Я порывался закричать, объяснить, что тут недоразумение; но шум стоял такой, что я не слышал собственного голоса; как я ни упирался (что было весьма неразумно), меня втащили в какой-то дом, заставили подняться по лестнице и под вооруженным конвоем, в сопровождении местных жителей, увязавшихся за нами, ввели в небольшое помещение: на полу лежала молодая дама, раненная и в обмороке; другая женщина, средних лет, старалась приподнять ее и прислонить к креслу.
У противоположной стены на софе лежал изящно одетый молодой человек. Он тоже был ранен и, истекая кровью, умолял оказать помощь даме; старшая дама и хлопотавшая тут же служанка беспрестанно ахали и причитали.
– Скорей же, господа! Скорее зовите врача! – вскричал молодой человек, обращаясь к державшим меня людям. – Позаботьтесь о ней, она умирает, может быть еще не поздно… (он говорил о молодой даме).
За лекарем[39] посылать было недалеко: он жил в доме напротив, его окликнули прямо из окна, и он тотчас явился; с ним полицейский комиссар.
Между тем я не умолкал ни на минуту, стараясь убедить всех присутствовавших, что я тут ни при чем и что держать меня под арестом несправедливо; меня втолкнули в небольшую смежную комнатку, где пришлось подождать, пока окончится осмотр пострадавших.
Дама вскоре пришла в себя, и когда суматоха немного улеглась, меня снова привели в большую комнату.
– Знаком ли вам этот молодой человек? – спросил их один из городских стражников; – вглядитесь в него получше; мы схватили его в аллее, перед запертой калиткой, в которую он ломился, держа в руке вот эту шпагу.
– На ней кровь! – воскликнул кто-то, – ясно: он участвовал в убийстве!
– Нет, господа, – слабым голосом отвечал юноша: – этот человек нам не знаком. На нас напал другой, и мы знаем убийцу: это такой-то (он назвал имя, которого я уже не помню); но раз этот господин пойман в доме, да еще со шпагой, обагренной в нашей крови, то, возможно, он был пособником преступления; велите его арестовать.
– Негодный вы человек, – простонала молодая дама, не дав мне времени подать голос, – где ваш сообщник? Увы, господа, он скрылся…
Она умолкла; силы оставили ее, ибо рана была смертельна, и бедняжка едва ли могла надеяться на спасение.
Я хотел было протестовать, но не успел и рта раскрыть, как первый стражник перебил меня:
– Разговаривать будешь в другом месте; ну-ка, шагом марш!
Меня тут же поволокли вниз и продержали в прихожей до той самой минуты, когда приехал фиакр, в котором меня и препроводили в тюрьму.
Место, где я очутился, не было тюремной камерой,[40] но мало чем от нее отличалось.
По счастью, у тюремщика, водворившего меня туда, была не очень зверская физиономия, несмотря на его должность, и я ничуть его не боялся; а так как в подобные минуты цепляешься за самую слабую надежду и всякое лицо, хоть чуточку менее свирепое, чем у остальных, уже кажется вам добрым, то я и сунул ему в кулак несколько золотых монет, из тех, что мне вручила мадемуазель Абер; он не возражал и стал слушать меня довольно благосклонно (спешу уведомить, что деньги эти уцелели, несмотря на то, что у меня отняли все мое имущество: карман продрался, и монеты попросту провалились за подкладку; при мне осталась также записка – я все время мял ее в руке, а теперь спрятал за пазуху).
Итак, сунув ему в кулак деньги, я сказал:
– Ах, сударь! Вы свободный человек, можете ходить, где вам заблагорассудится, гак нельзя ли попросить вас об услуге; я ни в чем не виноват, и скоро вы сами в этом убедитесь; со мной случилось печальное недоразумение. Я только что от господина председателя Н., в чьем доме одна дама, его родственница, вручила мне письмо для некоей мадемуазель Абер, живущей там-то и там-то; теперь я уже не могу сам доставить ей эту записку, и вся моя надежда на вас; не откажите в любезности отнести письмо или послать с кем-нибудь к этой барышне и кстати сообщить ей, где я очутился. Постойте, – прибавил я, извлекая из-под подкладки еще несколько золотых, – вот вам на посыльного, если понадобится; это только залог; когда меня отсюда выпустят, вы будете вознаграждены достойным образом.
– Одну минутку, – отозвался он, вынимая карандашик, – как вы сказали? Мадемуазель Абер? Улица такая-то?
– Да, сударь, – ответил я. – Запишите также: в доме вдовы д'Ален.
– Отлично, – сказал тюремщик, – спите спокойно; я скоро освобожусь, и самое большее через час поручение ваше будет исполнено.
После этого он повернулся и вышел, а я остался один в четырех стенах, обливаясь горькими слезами, скорее от неожиданности, чем от страха; может быть, я и оробел немного, но больше от пережитых треволнений, чем от боязни за свою жизнь.
Когда мы попадаем в беду, нас в первый момент охватывают именно те чувства, каких мы заслужили; душа наша, так сказать, выносит нам справедливый приговор. Невинный только вздыхает, виновный же трепещет; первый подавлен, второй страшится.
Я, следовательно, был только подавлен и ничего худшего не заслуживал. «Экая беда! – восклицал я про себя. – Проклятая улица и треклятый перекресток! Понесло же меня в эту чертову аллею! Не иначе как нечистая сила завела меня за эту калитку!»
Слезы так и струились по моему лицу. «Силы небесные! Вот до чего я дожил! О господи! Дай мне выбраться отсюда… Злая, злая мадемуазель Абер-старшая, злой господин Дусен! Сколько несчастий из-за этого председателя, к которому они меня заставили ехать…», – твердил я, вздыхая и плача; потом я умолк, потом снова запричитал: «Что подумал бы мой батюшка, если бы узнал, что его сын угодил за решетку в день своей свадьбы! Милая моя мадемуазель Абер, она меня ждет… Когда-то мы теперь свидимся?…»
