Я изнывал от горя; однако под конец утешился другими размышлениями: «Не будем отчаиваться, – говорил я себе, – бог милостив. Если тюремщик отдаст записку мадемуазель Абер и расскажет ей, что со мной приключилось, она уж постарается как-нибудь меня вызволить».
И я рассуждал правильно, как вы увидите из дальнейшего. Тюремщик не обманул меня. Письмо госпожи де Ферваль через два часа было у моей невесты; он сам его отнес и уведомил мадемуазель Абер о моем местонахождении; вернувшись, он сообщил мне, что все исполнил, а также принес тюремный обед; но у меня вовсе не было аппетита.
– Не падайте духом, – сказал он, – письмо уже у вашей барышни; как только я ей сказал, что вы в тюрьме, она сразу хлоп в обморок. До свиданья!
Как видите, его выражения не отличались изысканностью.
– Погодите, погодите! – остановил я его. – Был ли там хоть кто-нибудь? Привели ее в чувство?
– Да, да, – отвечал он, – это все пустяки. С ней были две дамы.
– Она вам что-нибудь сказала? – настаивал я.
– Где ей! Говорят вам, упала в обморок; да вы обедайте. Мало ли что.
– Я не могу есть; меня мучит жажда; достать бы немного вина. Возможно это?
– Отчего же! Давайте деньги, я пошлю за вином.[41]
Я уже надавал ему столько золота, что во всяком другом месте слово «давайте» прозвучало бы грубо и нечестно; но в тюрьме сидел я, а не он, значит прав был он, а не я.
– Увы! – воскликнул я. – Извините меня, я совсем забыл про деньги, – и с этими словами я полез за другим луидором; мелкой монеты у меня не было.
– Если желаете, – сказал он, собираясь уходить, – я вам сдачу не верну, а буду постепенно покупать для вас вино, пока деньги не кончатся. Спешить вам некуда, успеете выпить на луидор.
– Как вам угодно, – смиренно отозвался я; сердце у меня ныло от знакомства с этой новой породой людей, которых надо благодарить за то, что даришь им луидоры.
Вино подоспело во время: я уже был почти без чувств от слабости, оно подкрепило меня, и я совсем воспрянул бы духом, если бы не тревога: мне не терпелось узнать, что предпримет моя спасительница мадемуазель Абер, узнав о моих злоключениях.
Ее обморок тоже меня беспокоил; я боялся, что она захворает и не сможет хлопотать о моем освобождении, а на нее я полагался куда больше, чем на помощь всех друзей, чье влияние она могла бы употребить.
С другой стороны, этот обморок свидетельствовал об ее нежном участии ко мне; она не замедлит прилететь на помощь.
Прошло уже часа три с тех пор, как принесли вино, когда вошел тюремщик и сказал, что меня ждут два посетителя, что их ко мне не пустят, но я сам могу спуститься к ним.
Сердце мое радостно забилось; я вошел вслед за надзирателем в особую комнату и тотчас очутился в объятиях рыдающей мадемуазель Абер.
Рядом с ней стоял какой-то незнакомец, одетый во все черное.[42]
– Ах, господин де Ля Валле! Ах, дорогой мой мальчик, как вы тут очутились? – вскричала она. – Я обнимаю его, сударь, не удивляйтесь: сегодня мы должны были венчаться.
Эти слова были обращены к ее спутнику. Затем она снова повернулась ко мне:
– Что с тобой случилось? Что это значит?
Я ответил не сразу – так меня взволновало свидание с мадемуазель Абер; я должен был выплакаться, прежде чем смог заговорить.
– Увы! – сказал я наконец. – Со мной случилась какая-то чертовщина; вообразите, все это из-за аллеи; пока я там был, калитка захлопнулась, а наверху убили двоих, все думают, что я замешан в этом, и вот я здесь.
– Как! Замешан в убийстве двух человек, оттого что гулял в аллее? – воскликнула мадемуазель Абер. – Дитя мое, как тебя понять? Говори яснее. Кто их убил?
– Не знаю! – отвечал я. – Я видел только шпагу; я, не подумав, поднял ее, когда был в аллее.
– Это становится серьезным, – вмешался тут черный человек; – но ваши показания слишком сбивчивы; присядем, и расскажите все по порядку, как оно было. При чем тут аллея? Мы ничего не понимаем.
– Вот как было дело, – отвечал я и начал свое повествование с того момента, когда вышел из дома председателя; затем рассказал про скопление повозок не перекрестке, из-за чего я застрял в боковой аллее, о незнакомце, захлопнувшем на бегу калитку, о шпаге, выпавшей у него из рук и поднятой мною, а затем и обо всем остальном.
– Я не знаю, – закончил я, – ни убийцу, ни убитых; когда меня к ним ввели, они были еще живы и заявили, что видят меня впервые; вот и все, что мне известно о моем аресте.
– Я вся дрожу, – еле выговорила мадемуазель Абер; – Как же так? Не пожелали считаться с истиной? Раз пострадавшие никогда тебя не видели, чего же еще?
– Они подозревают, что я помогал убийце; на самом деле я только видел его спину, – ответил я.
– Окровавленная шпага, оказавшаяся у вас в руках в момент ареста, – весьма прискорбное вещественное доказательство;[43] она портит все дело; однако ваш рассказ навел меня на одну мысль. Пока мы стояли внизу, я слышал, что уже часа три или четыре назад в тюрьму привезен какой-то арестант, якобы заколовший двух человек на той самой улице, которую вы упоминали; не тот ли это человек, что пробежал мимо вас по аллее? Подождите, я пойду расспрошу получше, как обстояло дело; может, что-нибудь выяснится.
С этими словами он вышел.
– Бедный мой мальчик! – сказала мадемуазель Абер, когда мы остались одни. – В какую же ты попал беду… Я так испугалась! У меня до сих пор сердце не на месте, никак не отдышусь. Я думала, тут мне и конец. Ах, дитя мое, зачем ты не пошел по другой улице, когда увидел столпотворение на перекрестке?
– Дорогая моя кузина, – отвечал я, – я спешил полюбоваться на ваше милое лицо и потому выбирал путь покороче; да и кто бы подумал, что обыкновенная улица окажется столь роковой? Человек идет домой, он торопится, он любит ту, кто его ждет, он идет самой короткой дорогой. Все это так естественно!
Говоря так, я обливал ее руки слезами, она тоже плакала в три ручья.
– А кто этот господин, который был с вами, – спросил я потом, – и где вы успели побывать?
– Ах! – отвечала она. – С той самой минуты, как мне принесли письмо[44] от тебя, я ни разу не присела; госпожа де Ферваль написала столько любезностей в своей записке, так усиленно предлагала свои услуги, что я сразу решила бежать за помощью к ней. Добрая душа! Большего никто бы не сделал даже для родного сына; она была почти в таком же гневе, как я. «Не горюйте, – говорила она мне, – это все вздор, у нас есть связи, я его выручу; не уходите, я переговорю с господином председателем». Она тут же вышла и через минуту вернулась с письмом от председателя к господину X… (это был один из самых главных членов суда[45] по делам такого рода, как мое). Я взяла записку и сейчас же отправилась к этому судье; пробежав письмо, тот вызвал одного из своих секретарей, отвел его в сторону и что-то сказал, затем велел идти вместе со мной в тюрьму и доставить мне возможность повидаться с тобой. И вот мы здесь. Госпожа де Ферваль обещала, что будет ходить со мной всюду, куда понадобится.
Секретарь суда вернулся как раз в ту минуту, когда мадемуазель Абер дошла до этого места.
– Я был прав, – сказал он нам, – человек, арестованный утром, как раз и есть убийца дамы и молодого человека, о которых вы говорили; я только что беседовал с одним из стражников, схвативших его, когда он бежал, потеряв и шляпу, и шпагу. Его преследовала толпа горожан: они видели, как он выбежал, растрепанный и невменяемый, из дома на той самой улице, где образовался затор; его не сразу догнали, он успел убежать довольно далеко; его привели обратно в этот дом; говорят, незадолго до того оттуда вывели другого молодого человека, которого арестовали и отправили в тюрьму по подозрению в соучастии. Судя по всему, этот человек, заподозренный в соучастии, и есть вы.
– Я и есть, – ответил я, – а он – тот самый злодей из аллеи. Все точно так и было; я сижу за решеткой, и никому невдомек, что попал я в эту историю неизвестно как, когда мирно шел своей дорогой.
– Скоро этого арестанта будут допрашивать, – сказал секретарь, – и если он покажет, что с вами не знаком и подтвердит вашу версию, в чем я лично и не сомневаюсь, вы тотчас будете освобождены; мы постараемся ускорить дело. А вы, мадемуазель, ступайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Пойдемте. Вас же, – обратился он ко мне, – переведут в эту комнату, здесь вам будет лучше, а я распоряжусь, чтобы вам подали обед.
– Увы! – сказал я. – Мне уже приносили какую-то гадость в тот застенок, где я находился; она скорее заплесневеет, чем я возьму ее в рот.
Они стали упрашивать меня, чтобы я поел, затем собрались уходить. Мы с мадемуазель Абер снова поцеловались, обливаясь слезами. «Смотрите, чтобы он ни в чем не терпел лишений», – твердила добрая барышня тюремщику. Прошло уже минуты две-три после их ухода, а скрежет ключа в замочной скважине все еще звучал в моих ушах. Нет ничего омерзительнее тюремных ключей; полагаю, что невинному их скрежет еще более противен, чем виновному; ведь преступнику есть о чем подумать и кроме этого мерзкого звука.
