Поднимайся.
Мой ребенок, стонала Бели́. Ми ихо пресьосо. Мой сынок ненаглядный.
Ипатия, твой ребенок погиб.
Нет, нет, нет, нет, нет.
Существо потянуло за оставшуюся целой руку.
Если не встанешь сейчас, никогда не увидишь ни сына, ни дочери.
Какого сына? – выла она. Какой дочери?
Тех, что грядут.
Она поднялась. Было темно, у нее дрожали ноги, слепленные будто не из плоти, но из дыма.
Следуй за мной.
Существо юркнуло в заросли тростника, и Бели́, смаргивая слезы, осознала, что она понятия не имеет, как отсюда выбраться. Кое-кто из вас наверняка в курсе, что тростниковые поля – это офигительно не смешно, и даже самые смекалистые и опытные способны заплутать в их бесконечности, как в лабиринте, а потом вернуться к людям месяцы спустя в образе впечатляющего орнамента из костей. Но не успела Бели́ отчаяться, как услышала голос существа. Она (тембр был женским) пела! С акцентом, который Бели́ не могла определить, то ли венесуэльский, то ли колумбийский. Суэньо, суэньо, суэньо, комо ту тэ йамас. Сон, сон, сон, как тебя зовут. Пошатываясь, Бели́ уцепилась за тростник, как дряхлый старик за спинку кровати, и, тяжело дыша, сделала первый шаг. Голова закружилась, но обморока она себе не позволила и опять шагнула. Осторожно, медленно, потому что понимала: если она упадет, больше не встанет. Иногда она видела крапчатые глаза существа, мелькавшие меж стеблей. Йо мэ йамо суэньо де ла мадругада. Зовут меня сном на рассвете. Конечно, тростник не хотел ее отпускать; он полосовал ей ладони, впивался в бок, колол ноги, и его сладкий смрад забивал ей горло.
Каждый раз, когда ей казалось, что она сейчас упадет, она сосредотачивалась на лицах из предсказанного будущего – лицах обетованных детей – и обретала силы, чтобы двигаться дальше. Наконец, когда все было исчерпано, когда она начала заваливаться вперед, как обессилевший боксер на ринге, она вытянула вперед неповрежденную руку – и поздоровался с ней не тростник, но открытое пространство жизни. Она ощутила асфальт под босыми сломанными ногами и ветер. Ветер! Но наслаждалась она лишь секунду – из тьмы с грохотом вылетел грузовик с погашенными фарами. Что за жизнь, подумала Бели́, столько мучиться, чтобы тебя, как собаку, переехал грузовик. Но ее не задавили. Водитель, позже клявшийся, что видел во мраке нечто похожее на льва с ужасными глазами, точь-в-точь янтарные фонари, нажал на тормоза и остановился в дюймах от голой, заляпанной кровью Бели́, ковылявшей по обочине.
А теперь внимание: в грузовике ехала не первой свежести группа, только что отыгравшая на свадьбе в Окоа. Им потребовалось все их мужество, что не развернуть грузовик и не свалить от греха подальше. Возгласы типа «это морок, сигуапа, нет, гаитянин!» заглушил солист, крикнувший: «Это девушка!» Музыканты уложили Бели́ среди инструментов, закутали в свои рубахи и омыли ей лицо водой, предназначавшейся для радиатора и разбавления тростникового самогона. Они пялились на нее, потирая подбородки и нервно ероша свои редеющие волосы.
Как думаете, что с ней случилось?
По-моему, на нее напали.
Лев напал, вставил водитель.
Может, она выпала из машины.
Скорее уж под машину.
Трухильо, прошептала Бели́.
Побледневшие музыканты переглянулись.
Надо оставить ее здесь.
Гитарист кивнул. Должно быть, она – подрывной элемент. Если мы попадемся вместе с ней, полиция и нас убьет.
Положите ее обратно на дорогу, упрашивал водитель. Пусть лев прикончит ее.
Пауза. Солист чиркнул спичкой, и слабый огонек высветил на миг носатую женщину с золотистыми глазами полукровки. Мы не оставим ее, сказал солист с забавным акцентом уроженца Сибао, и только тогда Бели́ поняла, что спасена.[61]
Фуку́ против сафа
Многие, как на Острове, так и за его пределами, до сих пор видят в избиении, едва не ставшем фатальным для Бели́, неопровержимое доказательство, что семья Кабралей – и впрямь жертва некоего весьма могущественного фуку́, местная версия семейства Атридов (Агамемнон, Электра и пр.). Два Трухильо за срок одной человеческой жизни – чем, черт возьми, еще это может быть? Но другие умные головы подвергают сомнению подобную логику, заявляя, что обстоятельства свидетельствуют о прямо противоположном, – ведь Бели́ выжила. Проклятым, да еще с диким количеством ран на теле, не свойственно выбираться живыми из тростниковых полей, а также им обычно не светит быть подобранными среди ночи добросердечными музыкантами, что без проволочек доставили девочку домой, к ее мадре, у которой, в свою очередь, внезапно обнаружились связи в медицинской среде. Если эти счастливые случайности и означают что-либо, утверждают эти умные головы, так только одно: на нашей Бели́ печать благодати.
А как насчет мертвого сына?
Мир кишит трагедиями, и если у человека имеются мозги, то он найдет им объяснения, не ссылаясь всуе на проклятье.
Вывод, с которым Ла Инка не спорила. До последней минуты своей жизни она верила, что на том тростниковом поле судьбу Бели́ определило не проклятье, но сам Бог.
Я что-то видела, роняла Бели́ и умолкала.
С возвращением в мир живых
Пять дней ее жизнь висела на волоске. А когда она наконец пришла в сознание, то первым делом пронзительно закричала. Ей казалось, что ее рука от локтя и выше перемолота жерновами, голову сжимает раскаленный медный обруч, а в легком взорвалась хлопушка, – Господи Иисусе! У нее сразу же потекли слезы, но наша девочка не знала, что все предыдущие дни ее тайком навещали два лучших доктора в Бани́; друзья Ла Инки и антитрухильянцы до мозга костей, они вправили и загипсовали девочке руку, плотно зашили пугающие бреши на ее голове (всего шестьдесят швов), обработали раны меркурохромом в количествах, коих хватило бы для дезинфицирования целой армии, кололи ей морфий и противостолбнячную сыворотку. Многие ночи, проведенные в тревоге, – но худшее вроде бы осталось позади. Врачи при духовной поддержке библейской группы Ла Инки совершили чудо, а раны и трещины, что ж, заживут со временем. (Ее счастье, что она такая сильная, говорили доктора, сворачивая стетоскопы. Длань Господа на ней, соглашались молящиеся, складывая Библии.) Но как раз благодати наша девочка и не ощущала. Осознав после недолгих истерических рыданий, что она дома, в своей постели и все еще жива, Бели́ жалобно позвала Ла Инку.
Рядом с кроватью раздался спокойный голос ее благодетельницы: тебе нельзя разговаривать. Разве что ты хочешь поблагодарить Спасителя.
– Мама́, – заплакала Бели́. – Мама́. Они убили моего бебе, они хотели убить меня…
– Но не преуспели, – сказала Ла Инка. – Хотя и очень старались. – Она ласково положила руку на лоб девочки. – А теперь тебе надо успокоиться. Лежи тихо.
Не ночь, а средневековая пытка. Почти беззвучный плач Бели́ периодически сменялся такими взрывами ярости, что ей пригрозили выкинуть ее из кровати и вскрыть ее раны. Словно одержимая, она зарывалась в матрас, вытягивалась на простынях прямая, как доска, размахивала здоровой рукой, колотила себя по ногам, плевалась и сквернословила. И завывала. Несмотря на дырки в легком и сломанные ребра, она безутешно выла. Мама, они убили моего сына. Я теперь одна, эстой сола.
– Сола? – Ла Инка наклонилась к ней. – Хочешь, чтобы я позвала Гангстера?
Нет, шептала Бели́. Ла Инка не сводила с нее пристального взгляда: вот и мне не хочется его звать.
В ту ночь Бели́ носило по безбрежному океану одиночества под шквалистым ветром отчаяния; иногда она забывалась сном, и под утро ей приснилось, что она вправду и навеки умерла и лежит в одном гробу с сыном, а когда она проснулась, за окном уже рассвело и по улице расползался, нарастая, плач, какого она в жизни не слыхивала, – какофония надрывных воплей и стонов, будто исторгнутых из надломившейся души всего человечества. Будто оплакивали всю землю разом.
– Мама́, – задохнулась Бели́, – мама́. Мама́!
– Успокойся, мучача.
– Мама́, это по мне? Я умираю? Скажи мне, мама, скажи.
– Ай, иха, не болтай глупостей. – Ла Инка неловко обняла ее негнущимися руками. Прильнула губами к ее уху. – Это Трухильо. Застрелен, – шептала она, – той же ночью, когда тебя похитили. Толком пока ничего не известно. Кроме того, что он мертв.[62]
Ла Инка увядающая
Все это чистая правда, ребята. Непостижимой мощью молитвы Ла Инка спасла свою девочку, наложив самую суперскую сафу на семейный фуку́ Кабралей (но какую цену она за это заплатила?). Любой в квартале скажет вам: вскоре после того, как девочка улизнула из страны, Ла Инка начала уменьшаться, словно Галадриэль после искушения Кольцом,[63] – печалясь из-за глупостей, понаделанных девочкой, скажут некоторые, зато другие увидят причину в той ночи геркулесовой молитвы. Кому бы вы ни поверили, факт налицо: почти сразу после отъезда Бели́ волосы Ла Инки побелели как снег, и, когда Лола жила у нее, в Ла Инке уже не было великой силы. Да, она спасла от гибели свою девочку, а дальше что? Бели́ по-прежнему грозила опасность. В конце «Возвращения короля» могучий ветер подхватил зло, совершенное Сауроном, и аккуратно развеял его без каких-либо серьезных последствий для наших героев,[64] но власть Трухильо была слишком крепкой, а радиация слишком токсичной, чтобы избавиться от ее наследия так быстро и просто. Даже после его смерти зло чернело над страной. Не прошло и нескольких часов с того момента, как Скотокрадово Семя отплясал свое под градом пуль, а его подручных обуяло форменное бешенство и они бросились исполнять его последнюю волю, мстя всем и вся. Великая тьма опустилась на Остров, и в третий раз после возвышения Фиделя сын Трухильо, Рамфис, устроил облаву на свой народ, множество людей было принесено в жертву самыми глумливыми способами, какие только можно измыслить, – оргия террора, когда похоронные принадлежности передаются от отца к сыну. Даже такая стойкая женщина, как Ла Инка, которая с помощью эльфийского кольца своей воли выковала в Бани́ свой личный Лотлориен, понимала, что не сумеет защитить нашу девочку от прямой атаки злобного Всевидящего Ока. Что может помешать убийцам вернуться, чтобы докончить начатое? В конце концов, они убили известных всему миру сестер Мирабаль,[65] женщин с именем, а уж отправить на тот свет бедную темнокожую сироту им никто не запретит. Опасность Ла Инка чувствовала кожей, нутром. И наверное, сказалось напряжение ее последней молитвы, но каждый раз, когда Ла Инка смотрела на девочку, она могла бы поклясться, что за спиной Бели́ маячит некая тень, мгновенно исчезающая, стоит пристальнее приглядеться. Черная страшная тень, и у Ла Инки сжималось сердце. И похоже, эта тень сгущалась.
