Как только в отношениях между «добрым соседом» Дядей Сэмом и тем, что осталось от семьи Трухильо, наметилось потепление, Бели́ предстала перед судьей. Ла Инка заставила ее положить листья папайи в туфли – верное средство умерить чужое любопытство, в данном случае судьи. Наша девочка всю процедуру простояла в оцепенении, мысли ее были далеко. Неделей ранее им с Гангстером наконец удалось свидеться в одном из первых мотелей для парочек, появившихся в столице. В том, что держали китайцы и которому Луис Диас посвятил свою знаменитую песню. Воссоединение произошло не совсем так, как надеялась Бели́. Ай, ми побрэ негрита, ох, моя бедная негритяночка, ныл он, гладя ее по голове. Там, где раньше сверкала молния, теперь были лишь толстые пальцы на гладких волосах. Нас предали, обоих. Гнусно предали! Она заговорила о погибшем ребенке, но он отмахнулся небрежно от крохотного призрака и продолжил вынимать ее огромные груди из арматуры лифчика. У нас будет еще, пообещал он. Я собираюсь родить двоих, тихо сказала она. Он рассмеялся. У нас будет пятьдесят детишек.
У Гангстера хватало и других забот. Его беспокоили судьба младшего Трухильо и кубинцы, замышлявшие высадку на Остров. Людей вроде меня они расстреливают на показательных процессах. Че схватит меня первым.
Я подумываю уехать в Нуэва Йорк.
Ей хотелось услышать «нет, не уезжай» или по крайней мере уверения в том, что он поедет следом. Но он рассказал ей, как однажды в Нуэва Йоле, «Новом Коробе», куда он прибыл по заданию Шефа, после ужина крабами в кубинском ресторане его ужасно тошнило. О жене он не проронил ни звука, разумеется, а Бели́ не спрашивала. Это бы ее добило. Позже, почувствовав, что он вот-вот кончит, она попыталась удержать его внутри себя, но он вывернулся и кончил на ее искалеченную спину.
Будто написано мелом на школьной доске, хохотнул довольный Гангстер.
Восемнадцать дней спустя в аэропорту она все еще думала о нем.
– Ты не обязана уезжать, – внезапно сказала Ла Инка, когда Бели́ оставался один шаг до пограничной линии. Слишком поздно.
– Но я хочу.
Всю жизнь она стремилась к счастью, но Санто-Доминго… ГРЕБАНЫЙ САНТО-ДОМИНГО обламывал ее на каждом повороте.
– Я сюда никогда не вернусь.
– Не говори так.
– Не вернусь никогда.
Она поклялась себе: она станет другим человеком. Говорят, какой бы длинный путь ни прошагал осел, ему все равно не стать лошадью, но она всем покажет.
– Не уезжай так. На, возьми, поешь в дороге. Дульче де коко, кокосовый десерт.
В очереди на паспортный контроль она выбросила сладости, но коробку сохранила.
– Не забывай меня. – Ла Инка обняла ее, поцеловала. – Не забывай, кто ты есть. Третья и последняя дочь семьи Кабралей. Дочь врача и медсестры.
Бели́ обернулась напоследок: Ла Инка махала ей что было мочи и плакала. С мадре она еще долго не увидится.
На паспортном контроле опять вопросы и финальные, с презрением наштампованные отметки, – ее выпустили. Потом посадка, предвзлетная болтовня соседа справа, упакованного чувака с четырьмя перстнями на одной руке. Куда вы едете? Куда глаза глядят, отрезала она. И вот самолет, вибрируя в такт песне, что поют двигатели, отрывается от земли, и Бели́, прежде не замеченная в религиозности, закрывает глаза и просит Господа хранить ее.
Бедная Бели́. Почти до самого конца она в глубине души верила, что Гангстер примчится и вызволит ее. Прости, ми негрита, прости, я не должен был тебя отпускать. (Мечты типа «придет и спасет» до сих пор стаями роились у нее в голове.) Она искала его глазами повсюду: по дороге в аэропорт, среди чиновников, проверяющих паспорта, и даже на посадке, а в самолете у нее вдруг мелькнула дикая мысль, что он сейчас выйдет из кабины экипажа в свежеотглаженной капитанской форме – здорово я тебя обхитрил, да? Но во плоти Гангстер так и не появился, только в ее мечтах. На борту были и другие из «первой волны» уезжающих. Ручейки, что сольются в полноводную реку. Итак, посмотрите на нее, она все ближе к той матери, что нам нужна, если мы хотим, чтобы Оскар и Лола увидели свет.
Ей шестнадцать, у нее темная, предпоследнего оттенка до черного, кожа, цвета сливы на закате, ее груди как восходящие солнца, упрятанные под ткань, но вопреки молодости и красоте на лице ее настороженная угрюмость, которую способно развеять только неслыханное удовольствие. Ее надежды скромны, им не хватает энергии движения вперед, у ее амбиций короткое дыхание. Ее самая неистовая мечта? Найти мужчину. Чего она пока не знает: холода, нудной работы на износ, одиночества диаспоры, того, что ей больше никогда не жить в Санто-Доминго, и своего сердца. Чего еще она не знает: человек, что сидит рядом с ней в самолете, станет ее мужем, отцом ее двоих детей и спустя недолгое время бросит ее, и это в третий раз разобьет ей сердце, уже окончательно; больше она никого не полюбит.
Ее разбудили, когда ей снились нищие слепцы: они попрошайничали в автобусе – сон из ее «потерянных лет». Шикарный сосед легонько постучал пальцем по ее локтю:
– Сеньорита, вы не хотели бы это пропустить.
– Уже нагляделась, – огрызнулась Бели́. Но затем одумалась и поглядела в иллюминатор.
Было темно, а внизу бесконечными огнями расстилался Нуэва Йорк.
Четыре
Воспитание чувств
1988–1992
Первым в роли воспитателя выступил я; так сложилось. За год до того, как Оскар грохнулся, у меня самого случился сдвиг по фазе; меня отмутузили, когда я пешком возвращался домой из клуба. Местные гопники. Компашка долбаных негритосов. Два часа утра, и я непонятно с какой радости пру по авеню Джойса Килмера. Один и на своих двоих. Зачем? А затем, что я был крепким парнем и думал, что без проблем пройду через поросль малолеток на углу. Как же. Всю оставшуюся жизнь буду помнить улыбочку на лице того засранца. Секунда – и его школьный перстень с печаткой пропахал неслабую борозду на моей щеке (шрам остался). Хотел бы я сказать, что в ответ навесил им по полной, но хитрые придурки просто сбили меня с ног. И возможно, убили бы, если бы не добрый самаритянин, проезжавший мимо. Старикан, мой спаситель, предложил отвезти меня в больницу, но я был без медстраховки и к тому же, с тех пор как мой брат умер от лейкемии, к врачам меня не тянуло, поэтому я, конечно, не, не, спасибо. Да и для человека, которому только что надрали зад, я чувствовал себя вполне нормально. Ровно до следующего утра, когда мне почудилось, что я уже умер. Голова кружилась так, что я не мог встать с постели без того, чтобы меня не вырвало. А внутренности мои словно накануне вынули, распластали, как бифштексы, а потом кое-как прикрепили обратно скрепками для бумаг. Плох я был, и из всех моих друзей – моих замечательных, распрекрасных, блин, друзей – пришла только Лола. Услыхала о потасовке от моего приятеля Мелвина и прилетела на крыльях. Лола с крупными непорочными зубами. Лола, которая буквально расплакалась, когда увидела, в каком я состоянии.
Она и взяла на себя заботу о глупом страдальце. Готовила, убирала, приносила задания из колледжа, давала лекарства и даже следила, чтобы я принимал душ. Иными словами, пришила мне яйца на место, и далеко не каждая женщина способна сделать такое для парня. Это я вам говорю. Я еле держался на ногах, голова болела невыносимо, но она терла мне спину, и этот момент запомнился мне больше всего. Ее ладонь на губке, а губка на мне. Хотя у меня была девушка, на ночь со мной оставалась Лола. Расчесывала волосы – раз, другой, третий, – прежде чем уложить свое длинное тело в постель. И больше никаких прогулок по ночам, договорились, Кун Фу?
У студента колледжа не предполагается привязанностей – студенту положено развлекаться и клеить телок, – но, поверите ли, к Лоле я привязался. К такой, как она, это было не трудно. Лола, вроде бы полная противоположность девушкам, которых я обычно снимал, – эта была вся из себя, ростом почти под метр восемьдесят, с никакой грудью и цветом кожи темнее, чем у вашей старенькой бабушки. То есть два в одном: худенькая верхняя часть тела в брачном союзе с роскошными, как «кадиллак», бедрами, и умопомрачительной задницей. Одна из тех суперактивных красоток, что верховодят во всех студенческих организациях, а на собрания являются в строгих костюмах. Лола была президентом женского клуба в своем колледже, главой Латиноамериканского академического сообщества и сопредседателем феминистской «Из тени в свет», устраивала акции против насилия над женщинами. Говорила она на безупречном изысканном испанском.
Знакомство наше состоялось еще на дне открытых дверей, но закрутили мы лишь на втором курсе, когда ее матери опять стало хуже. Отвезешь меня домой, Джуниор? С этой ее реплики все и занялось, а спустя неделю уже полыхало. Помню, на ней был спортивный костюм и этно-футболка. Она сняла с пальца кольцо, подаренное ее парнем, и только потом поцеловала меня. Не закрывая своих темных глаз, и я смотрел в них, как в бездну.
