Из Кременчуга мы двинулись на бронепоезде в разведку в направлении Полтавы. Было тяжело и страшно сидеть в вагонах и ждать смерти. Ведь кругом партизаны — и каждую минуту нас могут отрезать от Кременчуга. Мы сидим в вагоне, настроение у всех жуткое. А один казак рядом со мной так жалобно и занудно матерился и ныл, что я не выдержал и сказал: «Да замолкни ты. Тут и без тебя тошно…» А он всё ноет… И было противно смотреть на его искажённое страхом, потное лицо.
Бунчужные нашей и 9-й сотни были большевистскими агитаторами. Бунчужный 11-й сотни, невысокий и русоволосый, говорил: «Не ныть надо, а дело делать». Чувствовалось, что вот-вот все схватятся за оружие и начнут бить старшин. Сотенный Глущенко опередил нас. Он выхватил свою кубанскую шашку и, размахивая ею, стал орать:
— Не желаю быть за сотенного у бандитов!
Хлопцы ещё не были к этому готовы, безоружные, мы кинулись от него врассыпную, но в дверях застряли. Бунчужный нашей сотни встал в дверях с винтовкой и спокойно ждал. Куренной Линевский успокоил Глущенко, и тот его послушал. Когда мы приехали в Кременчуг, наши бунчужные исчезли: был отдан приказ арестовать их, но они, узнав об этом заранее, исчезли.
ХL
Знаменка. Февраль 1919 г.
Несколько дней мы стоим в Знаменке. Нас со всех сторон окружили красные… Григорьев нам изменил, перешёл на сторону красных… Его штаб на сахарном заводе… Оттуда его броневик стал бить по Знаменке. Наш курень в заставе. Цепь наша движется вперёд. Лес. Ночь. Наш броневик отвечает на далёкие залпы… Григорьев бьёт по путям, идущим на Цветково, хочет разбить рельсы…
Мы идём, потихоньку пересвистываясь, чтобы не потерять связь друг с другом… И вот кромешную тьму бесшумно и жутко пронзила ракета… Мы снова вышли на железнодорожное полотно. На левом фланге началась стрельба… Мы послушно упали на колени и приготовились… Стрельба как началась, так и кончилась. Оказалось, что на нашу цепь наскочила конная разведка, и во время перестрелки убит выстрелом в голову один наш казак, а у одного из конников нашей пулей сбило шапку… По этой шапке мы потом узнали, что это была разведка нашего полка…
Наутро мы должны наступать на сахарный завод, где стояли григорьевцы. Ходили слухи, что григорьевцы не готовы к бою, что они только пьют да гуляют… Мне не верилось. Я слышал грозу, которую доносил ветер из-за леса. Я слышал, что григорьевцы идут…
От будки машиниста к нам в пульман был проведён телефон.
Броневик наш смело и решительно выскочил из-за леса… У завода дымил вражеский броневик, а сбоку, словно мошкара, григорьевцы. Увидев нас, они быстро-быстро побежали назад… Пулемётчик ухватился за ручки пулемёта, но он не работал…
И тут начали лупить по нам.
Снаряды, как ветер, шумели над нашими головами, и с каждой минутой мы всё отчётливее понимали, что прицел берётся всё точней. Мы присели… Невозможно даже голову высунуть… Ехать вперёд нельзя, рельсы уже разбиты…
— Назад!
— Назад! — кричим мы все… Телефон испорчен, а броневик идёт вперёд, туда, где снаряды бьют прямо по рельсам, и видно, как шпалы черно, вразброс летят в небо… Наконец машинист услыхал команду, и броневик медленно, под ураганным огнём, стал отходить…
— В цепи!
Казаки выскочили и побежали, а я сказал куренному, что плохо себя чувствую, что у меня болит живот, и остался на броневике. Я испугался…
Но мне стало стыдно перед самим собой, и я, взяв две коробки пулемётных лент, понёс их к цепям… Шёл я по выемке сбоку рельсов… Враг бьёт… раз — по броневику, а три — по цепи, раз — по броневику, а пять — по цепи…
Передо мной, справа, словно чья-то гигантская рука с силой швырнула на рельсы кучу разбитого шлака… Взрыв… Я упал и чуть не сломал себе шею… Поднялся…
Но уже надо было с коробками идти, нет, бежать назад, потому что казаки и старшины с округлившимися, вытаращенными, полными ужаса глазами бежали обратно…
— Отступай!..
Угрюмо и подавленно, под огнём противника мы стали отходить. Враг бил по дыму… Хорунжий повернул пушку дулом вниз и начал стрелять по рельсам. Григорьевцы нас обходят, может, уже обошли… Они хотят отрезать нам дорогу на Цветково… И пока на станции переводили стрелку, во мне всё звучали слова:
Силой прекрасной, могучею…Силой прекрасной, могучею…
От нетерпения и страха, что мы не успеем проскочить, я не мог устоять на месте…
Стрелку перевели, и мы быстро тронулись…
Когда мы поравнялись с селом, оно находилось слева от нас, всё было там черно от григорьевцев… Мы боялись, что они уже положили где-то на рельсы пироксилиновые шашки… Но броневик летит… Видно, как вышли из хат девчата. Глядят, лузгают семечки… Под огнём врага, присев в своём броневике и не отвечая на выстрелы, мы…
Проскочили…
Смотрим назад… А за нами быстро-быстро мчится состав нестроевой части. И так хочется, чтоб он проскочил. Ведь там деньги, обмундирование, раненые казаки…
Снова смотрим назад… Но мчится только паровоз, а состава нет. Григорьевцы не успели подложить пироксилин под паровоз, но под вагоны успели, а может, гранатами разбили сцепку…
Второй курень выгрузился и после нескольких атак выбил григорьевцев из села… До самого сахарного завода бежали григорьевцы… Полк весь проскочил… Только деньги григорьевцы всё же отбили.
Когда казаки второго куреня после первой неудачной атаки удирали к эшелону, из одного двора выбежала бабуся и стала их ругать…
На станции Цветково или на какой-то другой ближайшей к ней станции наш пьяный сотенный начал стрелять прямо в толпу и ранил какого-то штатского в бедро, просто так, ни за что.
В Христиновке в стороне от нас шла стрельба с броневиков, но мы в бою не участвовали.
Через Жмеринку мы проскочили под видом эшелона сыпнотифозных (на вагонах мелом было написано: «Сыпной тиф»), хотя ни одного больного тифом у нас не было. Мы смеялись, играли в карты и пили спирт, разводя его водой.
Пьяный коптер даёт мне кружку спирта. Я спрашиваю:
— Разведён?
— Разведён, разведён…
А в кружке-то не видно. Я залпом выпил, и как внутри всё загорится… будто кто-то начал рвать множеством раскалённых железных когтей желудок и кишки… Я проходил когда-то в сельскохозяйственной школе (на ст. Яма): если купоросное масло или азотную кислоту разводить водой, то сила их слабеет. Я быстро стал пить воду, много воды. Полегчало.
Каким бы пьяным я ни был, я всегда оставался тихим, смирным, только плакал украдкой по своему селу и Констанции… И мне было неприятно, когда пьяные казаки начинали разоряться, драться и орать так, что их приходилось связывать.
ХLI
Проскуров. 15 февраля 1919 года.
Вечер. Старшины сказали, чтобы мы не раздевались и были наготове. Нас хотят разоружить.
И пасмурным утром, когда закричали: «К оружию», — я в башмаках на босу ногу выбежал последним. Туман. С правой стороны перед нами — пивной завод. Напротив в низине залёг враг. Это восстал против нас за власть Советов наш 15 белгородский конный полк.
На правом фланге началась стрельба… В деле — пулемёты, орудия, гранатомёты…
Мы ещё не получили приказа стрелять… Мне не страшно, но только всё напряжено, мои нервы натянуты до отказа, как струны на гитаре… Уже и не нужно, а кто-то их всё подтягивает и подтягивает… И кажется, меня вот-вот разорвёт…
И вот мы открыли огонь… Пулемёт рядом со мной строчил так яростно, что аж лента выскакивала из коробки. Кто-то из наших стал бросать гранаты…
— В атаку!
Когда мы добежали до вражеских позиций, там не оказалось никого, лежали только трупы казаков…
Один из них, к которому я подбежал, был ещё жив. Рядом с его головой чернела воронка от разрыва гранаты… Из головы текла кровь, с губ слетели слова:
— Не убивайте… я ж такой, как и вы…
Это были казаки, украинцы, наши…
Старшины агитировали большевиков-украинцев не воевать против нас, ведь мы говорим на одном языке и мать у нас одна — Украина…
Большевики не слушали их и били нас в хвост и в гриву, пародируя слова нашего гимна (мотив которого, кстати, на фоне кошмарного отступления казался мне действительно похоронным):
— Ще не вмерла Украіна, а тільки смердить…
И стали приводить к нам казаков из необученной части белгородского полка, захваченных на станции, которые никакого отношения к восстанию не имели, и расстреливали за моей спиной…
Белгородские казаки все были в полушубках. Их раздевали до белья и по приказу куренного Коломийца расстреливали. Командиром полка был тогда Маслов.
Расстреливали добровольцы. Они брали у расстрелянных не только одежду, но и часы, ножички… Один сказал: «За что вы нас расстреливаете? Мы ведь такие же, как и вы…»
А второй, когда его раздели и сказали: «Беги!» — перекрестился и закричал: «Спаси меня, матерь божья!..»
