— Скоро я забуду, как выглядят цветы. — Она задумалась и добавила: — Забуду радугу, сеньор Фанека.
Он посмотрел на нее с сочувствием, но быстро нашелся:
— Да, но заодно ты забудешь кровь и знамена... Нет худа без добра, детка.
— И лица людей начинают стираться, — сказала Кармен.
— Это самое страшное. Почти не помню бабушкино лицо. Годы идут, и черты людей, которых я знала, забываются...
— Может, оно и к лучшему, детка... Столько уродства кругом.
— Только, пожалуйста, не говорите все это бабушке, не хочу огорчать ее.
— Нет конечно, детка.
Кармен покачивалась в кресле, и ее серые глаза часто моргали, словно она хотела поймать солнечный луч.
— Но, знаете, не все так уж мрачно, — улыбнулась она, оживляясь. — Например, я всегда вижу цветные сны.
— Ну вот видишь! Это же великолепно.
— Поэтому я так люблю спать. И фильмы по телевизору, которые вы мне рассказываете, я тоже вижу разноцветными... Вы еще у окна, сеньор Фанека?
— Да, детка, я здесь.
— А что сейчас видно на улице? Пожалуйста, расскажите мне, что вы видите?
Он задумался. Улица, которая когда-то казалась ему веселым серпантином над городом, улица-трамплин его детских грез, была пустынна. Мальчишки не играли на мостовой.
— Зеленый кот перебегает улицу, — сказал он наконец задумчиво. — Остановился на тротуаре напротив бара и лижет лапу. А розовый голубь прилетел сюда, на окошко и не улетает. Смотрит на тебя, детка.
— Обманщик, — засмеялась девушка.
13
Прошло несколько дней. По утрам Марес играл на аккордеоне на Рамбле. После полудня он уходил домой, и под вечер аккуратный и изящный Фанека, отпуская комплименты сеньоре Лоле и Кармен, появлялся в пансионе «Инес». На нем был неизменный коричневый полосатый костюм и черная повязка на глазу, которую он носил с гордостью и некоторым вызовом. Примерно через неделю необычайное творение Мареса стало все более и более вытеснять своего создателя: с каждым днем Фанека появлялся в пансионе все раньше, сначала — часам к пяти, затем его распорядок постепенно изменился, и наконец он стал возвращаться в пансион сразу после обеда.
Марес смутно чувствовал, как день ото дня его собственная личность все больше тускнеет и расплывается. Может быть, главным было то, что и нищий уличный музыкант тоже оказался вымышленным персонажем и просто был отброшен за ненадобностью: иногда он и двух слов не мог связать по-каталонски, играл на аккордеоне с повязкой на глазу и накладными бакенбардами, и вид у него был отсутствующий. Он объяснял Кушоту, что таким образом внушает прохожим больше сочувствия и, кроме того, лучше видит. Временами Кушот слышал, как он говорит сам с собой, обращаясь к себе так, словно он — это не он, а кто-то другой, далекий и чужой, и тон этих бесед всегда был печален: «Жалко этого козла Мареса, ему, того и гляди, снова рога наставят...» Он курил через мундштук дешевые сигареты, и частенько прихлебывал прямо из бутылки «Тио-Пепе». Выглядел он теперь отнюдь не таким понурым и забитым, как раньше: он выпрямился, походка его стала твердой и уверенной, в движениях появилась вкрадчивость и кошачья мягкость, в голосе — чувственность и достоинство. Благодаря всему этому он казался вполне довольным собой и своим новым положением; причудливая личина и развязные манеры не слишком его тяготили. Его репертуар тоже изменился: теперь он наигрывал пасодобли и андалусские коплы, которые много лет назад стали популярными в исполнении Империо Архентины и Этрельиты Кастро. На груди у него висел кусок картона, на котором было выведено красным фломастером:
Бывший секретарь Пампео Фабры[22]
глухонемой одноглазый чарнего умоляет о помощи
Кушот к тому времени закончил портрет Фанеки, и Марес отнес его на улицу Вальден, где он изредка появлялся словно привидение. Войдя в квартиру, он краем глаза следил, как в зеркалах проплывало его отражение, тихое, далекое и таинственное. Он чувствовал, как образ Фанеки постепенно пожирает его, как черты андалусийца неудержимо пробиваются сквозь его собственные, и правый глаз не различает уже ничего, кроме мглы.
Вечером в пансионе он полностью становился собой и вел себя уверенно и спокойно. Вернувшись, он первым делом спрашивал сеньору Лолу или ее внучку, не звонила ли некая Норма Валенти. Ответ всегда был отрицательным. Кармен он обычно находил на кухне — она мыла посуду или чистила картошку, а ее серые глаза неподвижно смотрели в пустоту. Иногда он помогал ей вытирать тарелки и шутил с нею. С некоторых пор он ужинал в пансионе, а затем обычно заходил в бар напротив, где играл несколько партий в домино с пенсионерами, которые еще помнили, как он мальчишкой бегал по кварталу со своими приятелями. Жалкий, выцветший образ безумно влюбленного Мареса все реже возникал в его памяти, сама Норма оставалась приятной неизбежностью: совершенно очевидно, что он соблазнит ее как-нибудь вечерком и, скорее всего, это произойдет в его комнате в пансионе. Однако часто Фанека не мог даже вспомнить, как и когда он все это задумал. Тогда он говорил себе, что ему остается только ждать.
Как-то само собой получилось, что слепая Кармен и ее мир теней прочно вошли в его жизнь, занимая в ней постепенно все больше и больше места. Когда у Кармен не было никакой работы, она заходила за ним в его комнату или в бар «Эль-Фароль», брала его за руку и, трогательно умоляя, вела в гостиную, садилась в кресло, и он принимался рассказывать ей фильмы, а если не было фильмов — описывать рекламу или еще что-нибудь. Этот сложный искусственный мир, полный голосов и чарующих мелодий, эту неведомую жизнь, окрашенную во всевозможные цвета, Кармен улавливала лишь как смутный отголосок, едва поспевая за его бледным, ускользающим мерцанием. И открывал для нее этот мир мягкий, властный голос Фанеки, который в эти часы приобретал особый тембр и глубину: больше всего Кармен любила, когда ей рассказывали фильмы, а сеньор Фанека рассказывал их просто потрясающе, он помогал ей видеть и чувствовать, описывая не только героев, декорации и костюмы, но и объясняя эмоции, самые сокровенные мысли и переживания. Сеньор Томас и сеньор Альфредо, два старичка-пенсионера, которые тоже любили посидеть в гостиной перед телевизором, утверждали, что сеньор Фанека так хорошо рассказывал происходящее на экране, что фильмы в его пересказе только выигрывали и слушать их было гораздо интереснее, чем смотреть. Эти щедрые похвалы льстили Фанеке, хотя он подозревал, что старики просто хотели приободрить девушку. Она так сильно увлеклась фильмами с комментариями, что иногда Фанека даже пытался увильнуть от этого занятия, ставшего для него обязанностью. Но если он ненароком заглядывал в гостиную и видел, как одинокая Кармен сидит перед телевизором и жадно пьет губами его свет, тщетно пытаясь нарисовать в воображении то, чего ей не удавалось увидеть глазами, или судорожно сжимает пульт, меняя программу за программой в поисках голоса, который заинтересовал бы ее, его охватывала жалость, и дело кончалось тем, что он садился рядом и объяснял происходящее на экране. По вечерам, когда после ужина он сидел в баре «Эль-Фароль» за партией домино, в дверях рано или поздно появлялся сеньор Томас или сеньор Альфредо, отыскивая его глазами: девочка спрашивала, не хочется ли ему посмотреть сегодняшний фильм? Кто еще расскажет ей о том, что творится на экране...
— Вы такой терпеливый и внимательный, сеньор Фанека, — сказала Кармен однажды вечером. — Не думайте, что я ничего не замечаю.
— Зови меня, если я тебе понадоблюсь.
— Я так люблю фильмы, сеньор Фанека...
— Точно, я заметил.
— Знаете, мне очень хочется кое-что сделать. Можно?
— Что именно, детка?
— Я хочу потрогать ваше лицо. Узнать, какой вы.
— А каким ты меня представляешь?
— У вас доброе лицо. Высокий, худой, смуглый... Но мне нужно знать наверняка...
Она подняла руку и кончиками пальцев осторожно, словно прикасаясь к чему-то хрупкому или обжигающему, легонько провела по его лицу, задержавшись на мгновение на изгибе орлиного носа, высоких скулах, бакенбардах, здоровом веке и, наконец, на черной повязке, закрывающей глаз. Замерев и чуть дыша, глядя на свое отражение в ее серых глазах, он отдался этим нежным прикосновениям, словно диковинному ритуалу. Дотронувшись до повязки, рука дрогнула.
— Не бойся, детка, это я, — сказал он нежно, — Фанека, Фанекилья...
— Вы видите только одним глазом?
— Чтобы видеть то, что нужно, нам с тобой на двоих вполне хватает и одного.
С улицы доносился собачий лай и детские крики. Кармен подошла к окну и прижалась лбом к стеклу.
— Что там? — спросила она. — Почему кричат дети?
— Голубь сидит на тротуаре и не может взлететь, — объяснил Фанека. — Собака на него лает, а дети ее науськивают...
