Он взглянул на часы — была половина четвертого — и сделал себе кофе с коньяком. Отхлебнув глоток, он подумал, что, чем ждать, лучше самому ускорить ход событий. Была суббота, и он наверняка застанет Норму дома, расслабленную и спокойную, в халате и, вероятно, скучающую в одиночестве... Подслеповатую Норму, ленивую и домашнюю, которую Марес так хорошо знал. Она обрадуется тебе, Фанека, говорил он себе.
Полчаса спустя с чемоданами в руках и тетрадями под мышкой он вошел в сад Виллы Валенти.
— Передайте сеньоре, что я принес ей то, о чем она просила, — сказал он служанке-филиппинке. — Мемуары ее мужа.
Его проводили в ту же самую гостиную. Солнце подсвечивало витражи, но в комнате царил полумрак. Старый паркет тихо поскрипывал под ногами, и этот скрип воскресил в нем столь отрадные воспоминания, что он даже не стал садиться. Поджидая Норму, он перелистывал принесенные с собой школьные тетрадки. Их было три — серые, потертые обложки, разлинованные страницы, исписанные нервным, крупным почерком. Хорошо хоть почерк у него разборчивый, подумал он.
Как и в первый раз, Норма вышла к нему непроницаемая и загадочная. Но в глазах поблескивала искорка любопытства: ее интересовало не столько то, что привело его сюда, сколько он сам. Белые брюки тесно обтягивали ее прелестные бедра, она была в блузке в цветочек, босиком, немного растрепанная, заспанная и совсем юная. Взгляд ее не отрывался от одноглазого чарнего, временами казалось, что она едва сдерживает улыбку.
— Я прочту их сегодня же вечером, — добавила она, поблагодарив за тетради. — Чрезвычайно любопытно!.. Он хорошо обо мне отзывается?
— Он говорит о вас чудесно, сеньора, с огромным чувством и болью. Когда он потерял вас, он лишился смысла жизни... Но прежде всего на этих страницах он вспоминает свое детство.
— Марес очень мало рассказывал о своей жизни. Я вышла замуж за незнакомца. Присаживайтесь, пожалуйста.
— А что бы вам хотелось узнать? — Он не спеша уселся в кресло, немного повернув голову и глядя на нее здоровым глазом. — Я знаю об этом доходяге все.
Норма села на диван, поджав ноги, и взяла сигарету, которую он ей предложил.
— Спасибо. Скажите, он и вправду был сиротой или просто не хотел говорить о своих родителях?
— Его мать крепко выпивала, сеньора Норма. Отца у него не было, вернее сказать, он сам не хотел, чтобы кто-то знал про его отца. Он был сыном фокусника.
— Сын фокусника! Какая прелесть!
— В этом нет ничего прелестного, крошка, — неожиданно брякнул он на чистом каталонском. «Осторожнее, придурок», — огрызнулся чей-то голос, и внезапно он понял, что не знает, кому этот голос принадлежит, смешался и почувствовал головокружение: ощущение собственного «я» распалось, он вновь оказался на неизвестной земле. Так прошло несколько томительных секунд.
Он протянул спичку. Не заметив его промаха, Норма закурила и задумчиво произнесла:
— Раз уж вы начали... Теперь я понимаю, что Жоан многое унаследовал от этого... фокусника.
— У-у, вы совсем его не знаете, сеньора. Ваш Хуанито Марес — это просто китайская головоломка, ребус, сказочный герой, выдуманный мечтательным парнишкой с улицы Верди. Бред самого Мареса.
— Все может быть. Но его любовь ко мне была настоящей. С самого первого дня.
— Верно, сеньора. Но ему не повезло...
— Не повезло? Вы говорите о нем так, словно его нет в живых.
— Для меня он уже мертв, сеньора. Мне очень жаль его, но все, что с ним произошло, — его рук дело. Этот парень всем морочил голову и теперь за это расплачивается. Я считаю себя его лучшим другом, единственным, кто нашел с ним общий язык, но, честно говоря, даже я вряд ли смогу помочь ему. С каждым днем мы понимаем друг друга все хуже и хуже. Нам с ним, сеньора, не по пути: у меня еще все впереди, а он уже свое отгулял. — Он с некоторым кокетством откинул голову, поправил повязку, коснулся резинки на затылке и добавил: — А как вы думаете, сеньора, стал бы нормальный человек простаивать на улице с аккордеоном — непрерывно, день за днем, и так до самой смерти? Единственное, что роднит меня с ним, — воспоминания и больше ничего. Видели бы вы, как он опустился! Такой красивый, умный и культурный каталонец!
— Да, но... Он слишком серьезно все воспринимал.
— Теперь он — куча дерьма на углу, старая развалина.
— Разве можно так говорить! И все же мне нравится, как вы рассказываете о Жоане. Очень занятно у вас получается, — мягко произнесла она и почесала лодыжку. Ногти на ее руках и ногах были покрыты светлым прозрачным лаком. — Хотите что-нибудь выпить?
— Рюмочка хереса не помешает.
Норма позвала служанку и попросила бутылку хереса и две рюмки. Некоторое время она молчала. Удобно свернувшись на диване и обхватив руками колени, она зачарованно смотрела на своего гостя.
— Вы меня заинтриговали, сеньор Фанека, — помолчав, произнесла она. — По-моему, в глубине души вы презираете Жоана.
— Я люблю его, как родного брата, но меня просто тошнит, когда я вижу, что он с собой творит.
— Я много раз спрашивала себя, чем он занимался, когда я оставила его, как выкрутился... Короче, что за жизнь он вел.
— Он не любит говорить об этом. Кушот, его приятель по невзгодам, рассказывал, что он чинил электропроводку в доме.
— Одного не могу понять: как он умудрился так стремительно впасть в нищету, в убожество... Непостижимо, — добавила Норма, немного удивляясь собственным словам, — почему он превратился в уличного музыканта, почему с утра до вечера торчит на улице.
— Да он и сам не знает. Говорит, что однажды утром, проснувшись на улице Вальден, он посмотрел на себя в зеркало в ванной, и зеркало его похитило. Это его собственные слова. Он не мог убежать оттуда, из зеркала, как ни старался: ноги словно приросли к полу, представьте себе, сеньора. И говорит, что два с половиной часа простоял там, в ванной, глядя на свое отражение, а потом надел старое тряпье, пару развалившихся башмаков, купил подержанный аккордеон, сел на ступеньках в метро, постелив перед собой газету, и принялся играть. Вот так это началось. Можете себе вообразить, сеньора?
Норма почувствовала, что с ней творится нечто необычное. На нее навалилось невыносимо тягостное чувство. Служанка принесла херес, и Норма наполнила рюмки — сперва своему гостю, потом себе — и, сдерживая волнение и трепет, попросила, чтобы он рассказал о Жоане что-нибудь еще. Она внимательно слушала его еще около получаса, и постепенно у нее возникло ощущение, что непроницаемый и холодный Фанека говорит о своем друге как о чем-то нереальном, словно о привидении или ряженом на карнавале. Окутанный облачком сигаретного дыма, он описывал ей квартал, где стоял дом Мареса, его пьющую мать и мальчишек из их шайки, неизвестного отца, которого на самом деле все отлично знали, этого фокусника Фу-Цзы, уличное детство, тайны чревовещания и акробатические номера, выступления в роли Тореро в Маске в кафе кинотеатра «Селекто» — номер, который придумал сам Mapec, — в сороковых годах коплы[20] и пасодобли в костюме тореро с маской на лице имели успех... Он рассказал об их детских выдумках и фантазиях, вспомнил отливающие золотом крыши Виллы Валенти, огромный эвкалипт в саду с бесконечной оградой, их сумасшедшие трюки на роликовой доске, Курящего Паука, маленький театр, организованный прихожанами, любительскую труппу в Грасии, хор «Орфео» и «Ла-Виолету», роль первого любовника, смерть матери, встречу с Нормой в актовом зале «Друзей ЮНЕСКО»... Он говорил о прошлом Мареса сдержанно и отчужденно, без малейшего сочувствия, словно речь шла о человеке, с которым он одно время был очень близок, а потом совсем разошелся.
— Да, вы действительно его лучший друг, — заметила Норма.
— Я был им.
— Иначе вы не знали бы о нем столько всего. — Норма помолчала, внимательно разглядывая собеседника. Она хотела что-то добавить, но он встал с кресла и немного прошелся по гостиной: легкая хромота, левая рука в кармане, в правой рюмка хереса, голова горделиво откинута, — он догадывался, что им любуются.
— А что это за тореро в маске? — спросила наконец Норма.
— Когда Маресу было четырнадцать лет, он уже декламировал стихи и умел играть на аккордеоне, — продолжал он. — Всему этому он выучился у одного артиста варьете, бывшего исполнителя хоты[21], с которым пару лет жила его мать. У него был громкий сценический псевдоним — Маньо Золотые Ноги. Мальчишкой Марес работал в гараже сеньора Пратса, затем — помощником электрика, но быстро все это бросил, мечтая посвятить свою жизнь чему-нибудь серьезному. Маньо, у которого всюду были связи, помог ему организовать выступления в кинотеатрах «Селекто» и «Модерно», где по окончании фильма артисты устраивали спектакли. На афишах он значился как Тореро в Маске — он и вправду прятал свое лицо под маской, но мы-то его сразу раскусили, — сказал Фанека. — Он играл на аккордеоне в костюме, расшитом блестками, читал испанские стихи и пел пасодобли. Парень всем пришелся по душе, но карьера его так и не состоялась: у матери и ее сожителя появилась дурацкая идея включить в его репертуар каталонские стихи и сарданы, и это обернулось провалом. Однажды в кинотеатре «Селекто* на улице Майор-де-Грасия маленького тореро освистали, и это нанесло такой удар его самолюбию, что он больше не захотел появляться на сцене в костюме с блестками.
