в чем я, впрочем, убедился очень скоро.
В тот же вечер, когда мною была расколота бутылка «Андроповки» и я несолоно хлебавши возвращался в общежитие, меня остановили двое грузин в характерных для гардероба горцев кепках-«аэродромах».
– Слушай, дорогой, – сказал мне моложавый крепыш тогда как мужик постарше и ростом повыше молчал, – не ходи больше к дому Софико, хорошо?
Я тогда еще не знал, что «интересную особу» звали Софьей, но догадаться, о ком шла речь, было несложно. Однако вместо того, чтобы согласиться с предложением грузин и не «обострять», я, как это бывает, начал задавать вопросы: «зачем» да «почему». Крепышу это очень не понравилось и он, судя по активному гарцеванию, не прочь был пустить в ход кулаки. Но ситуацию сдерживал пожилой грузин, слегка потягивая к себе крепыша за рукав. В конце концов я заверил горцев, что отныне дорога к «дому Софико» мною прочно забыта. На том и разошлись.
Тем не менее, в воскресенье я отправился на Черемушкинский рынок и купил полкило черешни – чрезвычайную роскошь для того времени года и для тех лет, которая обошлась мне чуть ли не в треть стипендии. Черешня по моей тогдашней логике, когда я вновь оказался у знакомой двери пятиэтажки на Загородном шоссе, призвана была сгладить превратное обо мне впечатление. Ибо черешня, согласитесь, не «Андроповка».
Дверь открыла Софья – совершенно необычная в простеньком домашнем халате и без очков. Однако я не успел рассмотреть ее толком, поскольку в «зазоре» между приоткрытой дверью и Софьиным бедром появился белокурый ангелочек, который, глядя на меня снизу вверх, спросил у Софьи:
– Мама, этот дядя – наш папа?
Я присел на корточки и протянул ангелочку целлофановый пакетик с черешней.
–Прошу тебя, не приходи сюда больше никогда, – сказала мне Софья, едва я встал в полный рост.
– Не приду, – пообещал я, – дай только попить.
На этот раз она впустила меня в прихожую, если таковой можно было назвать узкий темный тамбур однокомнатной «хрущовки». Где-то в глубине тамбура хлопнула дверка холодильника, и я ощутил в руках ту же ледяную пол-литровую банку, из которой с трудом сделал несколько глотков.
– А теперь уходи!
Во дворе меня ждали грузины. Их было трое, из которых я узнал только крепыша. Удивительно, но я совершенно не чувствовал боли. Только – вспышки в глазах, когда тумаки от горланящих на своем языке грузин приходились по моему лицу. Я даже упал не от ударов, а потому, что оступился. И вновь не чувствовал боли, хотя грузины били уже ногами – по ребрам, бедрам и ягодицам, по моим ободранным ладоням, которыми я закрывал лицо, по коленям, пытаясь «проковырять» их носками ботинок, чтобы добраться до живота.
Позже, разглядывая себя в общежитском зеркале, я обнаружил на лице всего лишь два-три лиловых синяка и несколько ссадин. Правда, была еще разбита изнутри губа – моими же передними зубами, которые устояли. Ну, а на ноющие ребра и прочую мелочь на теле я и вовсе не обратил внимания. Очевидно, это значило, что отныне чувства и ощущения мои обращены совершенно в иную сторону, «противоположную» телесной боли, и «обходящие» эту боль. Ведь хотя в ту пору мне не было и двадцати пяти, себя я уже знал достаточно. Достаточно в том смысле, что легким симптомам душевного, скажем так, недомогания уже не приходилось удивляться и задаваться вопросом: «Что со мной?». Ибо означенное недомогание «тянуло» или «травило» душу совершенно не так, как это случается в моменты полной опустошенности, непонятной тревоги или возникающих друг за дружкой жизненных передряг. Я был полон, если так можно выразиться, некоего оптимистического волнения, плавно переходящего в степень глубокой влюбленности. А это, друзья мои, такая сила, что даже самой заносчивой и неподатливой женщине перед ней не устоять. Это я точно вам говорю.
Не дожидаясь, когда с лица сойдут синяки и, не рассчитывая на случайную встречу с Софьей в универсаме или подле ее дома, я просто постучался в окошко факультетской кассы и, едва окошко распахнулось, просунул внутрь букет розовых гвоздик. Софья молчала, переводя взгляд с гвоздик на мое расцвеченное синяками лицо. Захлопнуть окошко, не сломав цветы, не было никакой возможности, равно как и выпихнуть их наружу. К тому же я почувствовал в ее взгляде легкое сочувствие, не сомневаясь, что она знает, кем и за что я был побит. Впрочем, коль не прозвучало традиционного: «Чеши отсюда!» и Софья не решилась выбросить цветы, разговор надлежало начинать мне.
– Я хотел бы пригласить вас в «Националь».
– Куда? – удивилась Софья после небольшой заминки.
– В «Националь». В ресторан. Он здесь совсем рядом, на углу Маркса и Горького.
– Зачем? – еще больше удивилась Софья, и это выглядело очень искренне.
– Чтобы лучше с вами познакомиться.
Я увлекся, разглядывая ее удивленное лицо, на котором, к тому же, явно просматривалась тень внутренней борьбы, и не заметил, что Софья сумела таки сориентировать гвоздики таким образом, чтобы их можно было выпихнуть наружу, не сломав стебли. Окошко, правда, закрылось, медленно и неплотно, я бы даже сказал – нехотя.
– Я буду вас ждать у ресторана в 19-00, – сказал я прикрытому окну. – Учтите, это «Националь», и столик уже заказан.
– Нет и никогда, – ответило мне прикрытое окошко.
Попасть в ту пору в «Националь», да еще вечером и без предварительного заказа, было так же «просто», как «просто» купить билет в Большой театр день премьеры «Золота Рейна». Однако я дал швейцару 10 рублей – стоимость хорошего ужина (без выпивки) – и тот, благо, дело происходило в 11 утра, свел меня с метрдотелем. Ближе к 19 часам, когда я вошел в «Националь», на заказанном столике стояло ведерко с бутылкой шампанского и оговоренные закуски. Ранее никогда и ничего подобного я не делал, хотя легкий озноб одолевал меня вовсе не из-за пафосности обстановки или теперь уже ресторанного безумия. Почему-то я был уверен, что Софья обязательно придет и что это обстоятельство нужно будет разруливать. Закаленный на студенческих мимолетных романах и романчиках, я, тем не менее, не знал, как себя вести и что говорить Софье. В тот вечер я сам себе казался безнадежным. Но Софья не пришла. Я прождал ее битых два часа, фланируя от угла проспекта Маркса и улицы Горького до заказанного мною столика, затем рассчитался с официантом и побрел через оживленный подземный переход к нужной мне станции метро. И только в переходе, не знаю уж как, увидел Софью, стоящую за одной из колонн. Она была в ослепительно белой блузке и модной в те времена свободной юбке, сшитой на манер флага Французской Республики, то есть, в три горизонтальных цвета. Для женщин, обладающих потрясающими формами и соответствующей этим формам
