и неведомой цивилизацией. Волчок разделял мои предположения: «Марсиане. Они идут на нас войной». В это время на зашторенные окна наваливались зимние сумерки, густела за окном синева и комната наша становилась теснее и уютнее. Только марсиане угрюмо надвигались на нас, угрожая своей цивилизацией.
Приходила из больницы соседка, Вера Ивановна, делала Натахе укол. Мы отправлялись с Волчком на кухню заваривать чай. А когда, вернувшись, вновь склонялись над рисунком, то не видели уже ни марсиан, ни черных дыр, а вполне узнаваемый пейзаж с тем злосчастным озерцом и какой-то невнятной фигурой на берегу.
Это – точно – было однажды летним вечером. Мы с Натахой сидели у того самого озерца и следили за стариком, который, как призрак, бродил по берегу и накалывал на палку оставленный купальщиками мусор. Мы не виделись два месяца, разделенные сначала каникулами, а потом работой у шефов на консервном заводе. Немного изменились, загорели, вытянулись, стали взрослее. Она первой обернулась на бредущего старика, который был слеп, сутул и наполовину лыс. Пущенная с ощутимой силой палка точно прокалывала бумажку. Нас, как и чудом уцелевшие цветы, он обошел бережно, обратившись глазами в себя. Полотняная торбочка с мусором тащилась за ним, как собачонка.
Внимательно следившая за стариком Натаха вдруг встрепенулась и спросила:
– Ты можешь меня покараулить?
– Как это – «покараулить»?
– Чтобы никто не видел. Я разденусь.
– Зачем?
– Хочу искупаться.
Я испугался.
– Ни за что.
Она внезапно обмякла и схватила меня за плечи. Так, обнявшись, мы стояли какое-то мгновение. Потом все кончилось.
…Лекарства, которые кололи Натахе, Волчок почему-то называл «марфушей». И она – всего лишь добрая и ласковая старушка, которая успокаивает боли.
Мы с Волчком прислушивались к глухим голосам в прихожей. Вера Ивановна часто дежурила, и считала, что тетя Поля, мать Натахи и Волчка, должна сама научиться делать уколы.
Волчку не терпелось удрать на улицу. Он сидел со скучающей физиономией и ждал случая. Наконец, входила тетя Поля и отправляла нас «погулять».
Мы, подталкивая друг друга, топали к двери. Волчок набрасывал пальто и шумно выкатывался в сине-розовый вечер. На улице галдела ребятня, и Волчок проворно вклинивался в шумную ватагу. Я же поворачивал обратно.
Тетя Поля – никогда не забуду – при моем появлении быстро прятала сигарету и виновато улыбалась, словно оправдываясь. Я же, не зная, что предпринять, понуро топтался в прихожей.
– Ну что же ты? Иди, раз пришел.
Но я продолжал стоять, прижавшись к дверному косяку, пока не раздавался счастливый, как мне казалось, голос Натахи: «Ну, иди, Марат, иди же». Я ставил в старенький проигрыватель пластинку со вторым фортепианным концертом Рахманинова, и мы заворожено слушали, как пространство комнаты заполнялось громкими упругими звуками, будто над головой не потолок, а скопище черных туч, готовых вот-вот разорваться и с силой обрушиться на нас.
И мелодия рушилась-таки. Нарастала, набиралась сил, прорывала невидимую плотину и на всем дыхании, во всю мощь, бесконечно просторная носилась вокруг. И я забывал, где нахожусь, зачем пришел, пока не чувствовал на себе укоризненного взгляда. Тетя Поля с коробочками и лекарствами стояла на пороге и качала головой. Из-за спины выглядывал вернувшийся с улицы Волчок.
– Мама, мамочка, – частила умоляюще Натаха, когда я вставал и делал вид, что ухожу, – ну, пожалуйста, еще немножко!..
И тетя Поля, не говоря ни слова, оставляла нас наедине.
***
…Эта ночь как-то особенно отпечаталась в моей памяти. Я сидел, покачиваясь, как филин, у кровати Натахи. Тишина стояла глухая, но постепенно возвращался стук часов, скрежет отсыревших механизмов. Натаха спала, отвернувшись к стене. Дыхание ее было ровным, спокойным.
Я разглядывал коврик, висевший над ее кроватью. Среди зелени тропиков, под ясным небом, гордо стоял коричневый олень, а в грудь ему тыкалась наивно олениха. У подножия этого девственного пейзажа – Натаха, как юная Даная. Лежала, подперев голову ладонью и насмешливо смотрела на меня.
Я склонился над нею. Длинные густые ресницы подрагивали, но издали казалось, что Натаха спит. Наконец, она прошептала:
– Ты только не думай, что я ничего не слышу, не знаю. Ты нарочно остался, правда, Марат?
– Спи. Достанется мне от тети Поли.
Она потихоньку вздохнула: подумаешь. Открыла глаза. За окном едва слышно царапался в стекла дождь.
– Знаешь, Марат, о чем я вспомнила? – сказала она, прислушиваясь к тишине. – Когда я была маленькая, в соседнем дворе умерла женщина. Я первый раз видела похороны. Представляешь, умершая вся в слезах, осыпанная цветами, вышла на улицу и легла в поставленный в грузовик гроб. Странно, правда? А ведь мне казалось тогда, что люди так и умирают – прощаются и просто уходят. На ней, как на невесте, было белое платье, и -море цветов вокруг! Стояла весна, яблони, кажется, цвели, все было белым-белым… Все плакали, а я недоумевала.
Она помолчала с полминуты, потом продолжила:
– А может в детстве просто трудно в нее поверить? Ведь дети думают о смерти чаще, чем взрослые. Или как-то особенно боятся умереть? С возрастом человек привыкает к тому, что умрет. Хотя просто не представляет, что с ним будет потом… потом… когда его не будет. Но вот я уже не маленькая, но не понимаю, куда все, что было в человеке исчезает?
-Но нам рано об этом думать. Спи. А то уйду.
Но, кажется, сам задремал. Стрелки часов вдруг замерли и время остановилось. Я словно провалился в темный подвал, в котором отчетливо была слышна возня крыс и запах прелой картошки. Десяток красноглазых зверьков сновали из угла в угол и карабкались на стену. От испуга я выскочил из-под пола и оказался уже на яркой поляне, поросшей гигантскими колокольчиками, которые трезвонили, как колокола на Пасху. Дзинь. Бом-м. Дзинь. Бом-м. Я не сразу сообразил, что это часы отбили два ночи. Слушал, открыв глаза, считал, пока не почувствовал на себе взгляд.
– Ну что ты, Марат? Измучился, бедненький. Хочешь, я выключу свет? Ты быстро привыкнешь к темноте. И не думай, мне вовсе не скучно одной, мне хорошо, Марат.
Щелчок выключателя прозвучал как команда для моих слипающихся век. Я привалился к подушке, почувствовав в полусне легкое прикосновение ее губ, и больше ничего не слышал, не видел, уходя дальше и дальше от того, что окружало меня, а потом…
Взявшись за руки, обнявшись, слившись воедино, мы порхнули куда-то вверх, в черную бездну, настолько плотную, что ощущалось шуршание воздуха, вившегося над нашими головами, за нашими телами, где-то в стороне. Но в стремительном этом движении вверх вдруг нарушилось желанное наше слияние, и я почувствовал, как ускользает ее ладонь из моей ладони, и услышал голос из того странного лета, летящий вслед за ее хрупким телом: «Мара-ат! Я тебя отрицаю». И летели мы вверх друг за дружкой до тех пор, пока не упали, пока
