Мы, как и большинство семей, сняли огромный зал в отеле и пригласили всю общину. Моя бат-мицва не такая роскошная, как у некоторых. Мне нравится, что родители сдержались и не стали тратить кучу денег, но зато подумали обо мне. Они нашли чудесного молоденького фокусника, заказали мою любимую пиццу, а на всех воздушных шариках красуется мой силуэт — в самом красивом прыжке. Я смотрю, как плавают под потолком эти шарики, и думаю, какими разными бывают дни рождения. Разные страны, разные лица, и не меняется только одно: даже в Индии они посадили меня в машину посреди ночи — в конце июля, когда воздух так мягок, — и увезли на пустую равнину. «Золото», моя песня, была там как нельзя кстати. Она звучала из автомобильного плеера, и мы танцевали в мерцающем свете фар.
Теперь я снова слышу первые ноты знакомой мелодии, и мой отец, одетый в темный костюм и подстригший бороду, кладет руку мне на талию.
Спешка прошла…
Я верю, что ты найдешь время.
Помни, что мы сообщники.
Я не могу сдержать улыбки. Мы начинаем двигаться — он ведет. Я опускаю голову на его широкое плечо, и, несмотря на все, что случилось, на всю мою боль, мы снова оказываемся под звездным покрывалом, я обнимаю его липкими от бананов руками, и мы танцуем, как будто можем верить в завтрашний день.
Золото…
Верь в свою душу.
Ты непобедима.
Музыка тает, и я не хочу открывать глаза. Мы в бальном зале отеля — почти все, но одного не хватает.
Холодное пасмурное небо нависает над землей, но зрители на стадионе в Кливленде настолько наэлектризованы, что не замечают этого. Приятно снова оказаться рядом с израильской командой и увидеть их дружелюбные лица. Но я жалею, что они приехали: предпочитаю не смешивать разные периоды жизни. Видеть людей, которые были рядом несколько лет назад, видеть нашу семью их глазами — значит замечать, как все изменилось.
Я уже чувствую, что папино терпение скоро лопнет. Сегодня, сидя за рулем микроавтобуса, он наорал на тренера Захаву за то, что она перебила его и предложила другой маршрут. Он не привык столько времени проводить с людьми, которых учил не он.
Пока команда получает бейджики, я смотрю на огромную арену, уже заполненную зрителями. Музыка эхом отдается от бетонных стен, торговцы разносят лимонад и попкорн. Здесь собралось более трех тысяч гимнастов, но сегодня состязается элита. На маты выходят лучшие из лучших. Травмы забыты, улыбки натянуты на лица. Я стою рядом с израильской командой, на мне старый израильский костюм. К счастью, я просто болею за них, потому что недавно сломала ребра. Жуткое падение произошло на последних соревнованиях. Я так часто падаю теперь, как будто полностью лишилась координации.
Разглядывая ряды зрителей, я замечаю, как мелькают израильские флаги: бело-голубой заметно выделяется среди буйства всевозможных цветов. Звучит гимн команды. Мне кажется, что кто-то зовет меня по имени, но моя семья сидит с другой стороны. Отсюда их даже не видно.
И тут я вижу, как Фрэнк встает перед сидящими впереди зрителями и машет мне. Я замираю. Он в джинсах и черной футболке, небрит несколько дней. Это невозможно. Он же в Нью-Йорке! Я так давно его не видела…
— Бхаджан!
Мое настоящее имя обжигает меня. Я бегу мимо гимнасток, мимо тренеров и медиков и наконец оказываюсь рядом с братом.
— Привет, Бхаджан! — Он радостно улыбается, но вблизи видно, как он изменился.
— Что ты здесь делаешь?
— Я тоже рад тебя видеть, нахалка, — отвечает он, изучая мое лицо.
— Но я не это имела в виду! — Я сбита с толку. — Просто это неожиданно… не знаю…
Я нерешительно делаю шаг вперед, он ставит на пол темную сумку и обнимает меня.
— Ребра слева, — говорю я.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он привык к спортивным травмам, моим и своим, и не задает лишних вопросов. Я улыбаюсь. Он пахнет так же: как голубое мыло и как мой друг.
— Ты когда приехал? Ты в одном отеле с нами?
— Только что. Никто не знает.
— Мама с папой не знают? — Я не могу представить, чтобы событие такого масштаба прошло мимо них.
— Ты же просила меня приехать, помнишь? В письме? Я сел на автобус и приехал.
Когда я писала письмо, то и подумать не могла, что человек, живущий в Нью-Йорке настоящей интересной жизнью, прислушается ко мне, прочитает написанное между строк и приедет. Я смотрю на него, пытаясь все это осознать. Вытянув руку, он сравнивает мой рост — а я не перестаю расти — со своими неизменными шестью футами двумя дюймами.
— Бхаджан, ты точно не на стероидах?
— Они замедляют рост.
Я отвожу его руку и изучаю следы, которые оставил минувший год. Гнев, застывший в его глазах, исчез. Фрэнк стал старше и выглядит измотанным. Он набрал вес, потому что больше не тренируется каждый день. И больше не кажется худым и голодным — теперь он крепкий.
— Ты стал… взрослее, — говорю я.
— Я просидел в автобусе двадцать часов, это любого состарит. А ты выглядишь усталой.
Я молча киваю.
— Хочешь лимонада? — Фрэнк достает из кармана мятые банкноты.
— Там сахар.
— Ты подросток. Думаю, пару чайных ложек ты переживешь.
— Ты ешь сахар в Нью-Йорке?
— Как я по тебе скучал! — Он хохочет, запрокинув голову, и вдруг рядом появляется мама.
Последний раз они разговаривали перед его отъездом. Теперь они неуклюже обнимаются. Реальность возвращается. Я ловлю взгляд отца с трибун. Лицо у него каменное.
— Пошли поговорим, Фрэнк. — Мама машет рукой в сторону коридора. — Бхаджан, вернись к команде, пожалуйста.
По ее неживым интонациям я понимаю, что она получила приказ от папы, приказ, с которым никому из нас нельзя спорить. Но кое-что изменилось. Фрэнк приехал с другого конца страны за свой счет, и я понимаю, что именно случилось: он надеется, что подобный жест может что-то улучшить.
— Может, он останется? — спрашиваю я, но понимаю бессмысленность своего вопроса.
Папа не придет сюда и не нарушит многолетнее молчание. Кьяра сидит рядом с ним, не шевелясь, внимательно смотрит на нас и сжимает в руках свой ежедневник. Папа бьет ее, тычет ручкой, но все же она гордо восседает рядом с ним.
— В другой раз, милая. — Мама касается моего плеча, и я теряюсь.
Ну и что мне делать?
Они поворачивают к выходу, но тут Фрэнк устремляет взгляд прямо на папу. Этого не случалось много лет, я не помню, когда они последний раз смотрели друг другу в глаза. Это храбрый поступок. Фрэнк смотрит на папу и ждет.
Тот замечает его взгляд, впервые за долгое время глядит на Фрэнка, а потом отворачивается.
Я вижу, как брат замыкается, скрывая разочарование. Быстро подбежав к нему, я обнимаю его, не обращая внимания на боль в левой стороне тела. Звучит музыка Вивальди, и я кладу руки на плечи брата, не желая отпускать его. Я должна что-то сделать…
Обведя взглядом их всех: маму, папу, Фрэнка, Кьяру, я медленно отхожу в сторону. Фрэнк идет за мамой, больше не глядя на трибуны.
Подняв сумку, он грустно улыбается:
— До встречи, Бхаджан.
Я машу ему рукой, а другой зажимаю бок слева. Там, под сердцем, расплывается желто-багровый синяк.
На следующее утро, когда я просыпаюсь и начинаю задавать вопросы, оказывается, что Фрэнк уже выехал из своего отеля с билетом на автобус до Нью-Йорка.
— Но… — Я сажусь. Голова тяжелая.
Я заставляю себя посмотреть на Кьяру.
— У нас не было выбора, Бхаджан. Ты сама знаешь, какой он. Он мог сказать что угодно или начать бить по стенам.
— Почему вы мне не сообщили! Я его даже не увидела!
— Мы решили, что так будет лучше.
— Да уж наверное. — Я снова ложусь в постель, раскинув руки.
