— Никуда вы не пойдете, — мягко возразила хозяйка. — В саду вам делать нечего, а кровать эта пока пустует. Здесь спит моя сестра, но вчера она уехала в город. Так что не
стесняйтесь, чувствуйте себя как дома… Меня зовут Екатериной Андреевной, а вас?
— Алексей, — представился я, отметив про себя, что она, наверное, учительница. Лицо ее оставалось строгим даже тогда, когда улыбалась. И я, недавний школьник, сразу оробел.
Екатерина Андреевна сказала:
— Умывальник — в передней, там же ведро с водою.
Я послушно отправился умываться. Только не в переднюю, а во двор, прихватив из‑под умывальника ведро, полное воды. Екатерина Андреевна вынесла мне свежее, хрустящее полотенце.
Вернувшись в дом, я не застал ее в отведенной мне комнате. Она ушла в другую и приказывала оттуда строгим учительским голосом:
— Снимите с себя все и положите на стул.
«Этого еще не хватало!» — подумал я, но ослушаться не посмел. Быстро разделся и, как только коснулся ухом подушки, сразу же провалился в сон.
В середине дня меня разбудил старшина. Принес чистое белье и пригласил искупаться в речке. Вся моя рота, пользуясь случаем, купалась и стирала обмундирование. Свою одежду я нашел на том же стуле, где оставил ее, укладываясь спать. Она уже была выстирана и выглажена.
Остаток дня ушел на всяческие ротные дела. Потом я то ли обедал, то ли ужинал вместе с Екатериной Андреевной и пил чай из чашки на боиодце, от чего успел отвыкнуть. А Екатерина Андреевна, по — видимому, отвыкла от того, что составляло наш так называемый офицерский доппаек, и стеснялась взять печенье или сливочное масло.
Я не ошибся в моих предположениях насчет ее профессии: она преподавала в местной школе литературу. Муж ее, тоже учитель, находился на фронте. Так она считала, хотя вестей от него не было с осени сорок первого года. Они вместе окончили педагогический институт, вместе приехали в это село, работали в одной школе.
Давно уже смерклось, а мы все сидели у раскрытого окна, не зажигая света. Свой школьный предмет Екатерина Андреевна знала превосходно и как опытный экскурсовод вела меня от одного великого литературного произведения к другому, раскрывала передо мной огромный мир образов, идей, задерживаясь на какое‑то время то во дворцах, то в
крестьянских шбах с земляными полами, то на поле сражения, то на пашне у свежей борозды, то па лугу с копнами сена… Говорила она медленно, как на уроке, с интонацией, которой владеют только учителя.
За окном стояла удивительная тишина. И опять мне не верилось, что где‑то совсем рядом громыхает война.
Екатерина Андреевна спросила:
— Вы любите стихи?
Вопрос был неожиданный, я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Не задумывался об этом. Некоторые стихи Лермонтова я выучил наизусть, и не потому, что нам их задавали, а по собственной доброй воле. Ну, например:
Выхожу один я на дорогу.Сквозь туман кремнистый путь блестит.Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,И звезда с звездою говорит.
Прочитав Екатерине Андреевне эти строки, я перешел к стихам Пушкина:
Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы!
Потом вспомнил Есенина:
Если крикнет рать святая:«Кинь ты Русь, живи в раю!»Я скажу: «Не надо рая,Дайте родину мою».
И поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся, похож на старательного ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница слушала меня тоже, как на уроке и, кажется, была довольна. Я уже ждал ее «оценки», а она задала «дополнительный» вопрос:
— А Тютчева вы читали?
Я стал припоминать: что‑то читал, что‑то слышал. Но что? Вспомнилось только «Люблю грозу в начале мая…»
— Знаете, Толстой утверждал, что без Тютчева жить нельзя, — сказала Екатерина Андреевна.
Нет, я об этом не знал и переспросил озадаченно:
— Жить нельзя?
— Да, да…
— Екатерина Андреевна, — попросил я, — прочтите мне что‑нибудь из Тютчева.
На одном дыхании она прочла несколько стихотворений и замолчала. Я гоже молчал, потрясенный услышанным. Мне хотелось, чтобы этот вечер продолжался как можно дольше.
Екатерина Андреевна вдруг попросила рассказать о
себе.
А что я мог рассказать? В 1941 году окончил десятилетку, поступил в военное училище. Воевал под Москвой, на Северо — Западном фронте, теперь вот веду рогу куда‑то в сторону Орла.
— Вам всего девятнадцать? — спросила она с отчетливо прозвучавшей грустной ноткой.
— Двадцатый.
— Все равно молоды для командира роты.
— Командир роты в госпитале, я — заместитель. И заместителем‑то меня назначили совсем недавно.
— Будете командиром роты! — сказала она уверенно. И, вздохнув, добавила вроде бы вне всякой связи с тем, о чем мы говорили весь этот вечер: — А мне уже тридцатый пошел.
В ту пору такой возраст и я считал почтенным, но, желая утешить ее, слукавил, сказал, что тридцать лет — это тоже не так уж много.
— Ладно, не надо об этом, — прервала она меня. — Заговорила я вас совсем, а вам завтра рано вставать.
Екатерина Андреевна поднялась и ушла в свою комнату. Уже оттуда до меня донеслось:
— Спокойной ночи.
Но это доброе пожелание не сбылось, о чем я, впрочем, нисколько не пожалел. Сперва мне никак не давали уснуть те слова Толстого о Тютчеве, что жить без него нельзя; потом я стал вспоминать стихи Тютчева, впервые услышанные в этот вечер, и тут же, как набатный колокол, зазвучали в моей памяти совсем иные стихи, звавшие меня на смертельный бой с фашистской ордой:
Так убей же хоть одного!Так убей же его скорей!Сколько раз увидишь его,Столько раз его и убей!
Тщетно пытаясь связать одно с другим, я стал уже засыпать и вдруг услышал тихие шаги. По комнате двигалось как будто бы приведение в длинной белой ночной рубашке. Я не сразу узнал Екатерину Андреевну. Она задернула занавеску на открытом окне, потом подошла к моей кровати и провела пальцами по моим волосам. Я замер от ее прикосновения, не смея пошевелиться.
Постояв так недолго, она опять ушла в свою комнату, а я уснул только на рассвете.
На следующий день командир полка назначил тактические занятия. После них я собирался зайти к Екатерине Андреевне и попросить хотя бы на часок книгу стихов Тютчева. Да так и не смог выбраться до самого вечера. А вечером мы покидали село. Я забежал в дом учительницы уже не за Тютчевым, а за вещмешком и шинелью.
Екатерина Андреевна подала мне мои пожитки. Я протянул ей руку:
— До свидания.
— Я провожу вас, — сказала она.
Рота моя выстроилась прямо перед домом учительницы. Мы вышли на улицу вдвоем. Кто‑то из комвзводов подал за меня команду:
— Шагом марш!..
На улице оказались все жители села: и старые и малые. Екатерина Андреевна прошла со мною по обочине дороги до самой околицы.
За околицей мы остановились. Она опустила голову, украдкой смахнула слезу.
— Не надо, — попросил я.
— Вы же па фронт идете, — тихо ответила она.
— Спасибо вам! — как‑то само собой вырвалось у меня.
— За что?
— За стихи, за то, что приютили, за все… ']
Екатерина Андреевна протянула мне книгу стихов
Тютчева.
Я не смог удержаться и поцеловал на прощание эту милую учительницу.
— Возвращайтесь живыми, — сказала она совсем не учительским, надломленным голосом…
Подарок Екатерины Андреевны я пронес с собою через всю войну.
* * *
Артиллерийская подготовка, к которой так тщательно готовились и артиллеристы и минометчики, разразилась громом из нескольких тысяч стволов. В этот страшной силы гром влились, как капля в море, и выстрелы восьми минометов нашей роты.
В самый разгар артиллерийской подготовки с ротного НП позвонил на огневой рубеж сержант Саук и передал, что командир роты, только что вернувшийся из госпиталя, тяжело ранен. Я, в свою очередь, доложил об этом комбату и получил от него приказ вступить в командование ротой. Тем временем хлынул сильнейший дождь. Стволы минометов заливало водой. Дополнительные заряда полностью не сгорали, и мины шлепались наверху крутого обрыва, под которым располагались мы сами. Одна из них упала под ноги лошадям, тащившим противотанковую пушку. К счастью, не взорвалась. Артиллеристы ругали нас, угрожающе трясли кулаками. Огонь пришлось временно прекратить.
Позвонил командир батальона:
— В чем там у вас дело?
Я доложил.
— Бери все в свои руки, — подтвердил он прежнее свое распоряжение. — Меняй быстрее огневые. Подтягивай как можно ближе ко мне.
