Без бабы нету куреня. На ей все хозяйство держится, как возилка шворнем на передке. Заявляю строго.
— Об этом и речь моя до тебе, Кирсан Игнатович. — Макей забрал в руку бороду..
Хлопнул атаман себя по шишкастому, изрезанному морщинами лбу: как сразу не допер! А то — земля, аренда… Кой черт в такой день, на покрову, о земле речь будет вести. За год она осточертела батраку. Свадьбы, самые гульбища! Водки похлестать, погорланить песни, навкулачки выйти… Эхма!
Набрякшими глазами уставился на гостя. Сопя нозд-рястым кривым носом со старой вмятиной на горбине, предложил:
— Укажи… Зараз серых моих — в тачанку! Слово атамана. Посаженым отцом берусь. Завтра же обкрутим и закатим гульбищу! Чертям в преисподней ажник будет тошно.
Сковыривал Макей присохшую к скатерти крошку. Видит бог, рухнули и эти думки — женитьбой сына тешился прочно стать ногами на казачьей земле. Затеплившаяся было надежда погасла. Атаман не хитрит; он просто и в ум не кладет, что привело его, Макея, к нему. А казалось бы, все на виду. В такой день два родителя за бутылкой… У одного дочка — товар; другой купец — у него сын. Без слов понятно. Но коль пришел, надо выкладывать…
— Кирсан Игнатович, погоди… — Макей расстегнул под бородою пуговичку на сатиновой рубахе. — Обо мне зряшно. Сын у нас… Борис. Сам, может, и не особо знаешь, а последыш твой, Захар Кирсанович, тот достоверно обрисует его. И учились вместе, и парубкуют… Не хвалясь, ладный парень в хозяйстве, что тебе слухмяный, что работящий. Коней любит, помирает за ними. Ей-богу.
На глазах трезвел атаман. Свежевыскобленные щеки, прокаленные несмываемым и за зиму загаром, менялись, будто их натирали золой. Сомкнув челюсти, он незряче уставился в неопорожненный стакан.
— Так вот об нем, сыне. Прикипела до сердца ему дочка твоя. Весь мой и сказ. Сам уж рассуди… Можно и в зятья, а то и со двора давай, на отдел. Богатства мои тебе известные. Гляди, в твоей воле я.
Пропали у атамана на сером лице седые брови; губы рапой покрылись. Отвисшие, мятые уши, похоже битые морозом тополевые листья, горели пунцово; скулы теплились от выпитого. Не двигая окаменевшими челюстями, произнес хрипло:
— Думаешь худо обо мне, Макей… Ой, худо! Но… бог тебе судья.
Встряхнув головой, поднял стакан. Подержал, подержал, отстранил. Уперся в расставленные колени, подаваясь.
— Ты, Макей, ничего не говорил, я ничего такого не слыхал. Точку на том поставим. Разговор, словом, как и хотел ты, с глазу на глаз.
Макей, пятясь, вытаскивал из кармана шапку.
— Звиняй на недобром слове, Кирсан Игнатович.
Атаман согласно кивнул; поднял глаза: на пороге вместо гостя — Захарка.
— Батя, чего это он, а?
— Так, в счет аренды будущей… — Вдруг долбанул кулаком по столу. Бутылка, подскочив, упала и покатилась; задержал ее у края недопитый стакан. — Запрягай! Да не рыжих — серых! Ж-жива! В Веселый!
Захарка пулей вылетел на баз.
3
Боязно поглядывала Пелагея за печку. На кровати одетый лежал братка. Из степи он вернулся вчера. После вечери они с батей остались сидеть за столом. Не легла и Аришка. Приткнувшись к горячему боку печки, обвязывала ухажеру утирку, в разговор мужской не встревала. Засыпая на своей лежанке, Пелагея так и не поняла, о чем они шептались. Вскрылось утром.
Отец начал наряжаться сразу после завтрака. Надел браткины новые шерстяные штаны, пиджак; шапку снял с гвоздя свою. Перед осколком зеркала укладывал поверх пиджака бороду; плевал в ладонь, приглаживая на темени торчащий клок. Братка придирчиво оглядывал его со всех сторон.
— Батя, не забудьте в казенку…
Отец молча вышел, шлепая губами — молился, наверно.
Даваясь диву, Пелагея вспомнила: вчера они упоминали атамана. А нынче — на тебе — вырядился, ни свет ни заря побежал. В казенку зайдет за водкой… «Нюрку Филатову сватать!» — чуть не вскрикнула она, испугавшись своей догадки.
Нет сил ждать. Затеплилась надежда: долго — значит, договариваются… Жаль, не взял сваху, — подмогла бы в нужный момент. А рассудить… зачем чужих пристегивать к сомнительному делу?
Вскочил Борис с кровати. Вышагивая по горенке, ожесточенно тискал локти. Не замечал — каблуками сдирает земляной пол. Воротца скрипнули… Прилип к заплаканному окну. Отец! По тому как он переставлял ноги, догадался, с чем возвращается…
Допоздна бродил Борис по Хомутцу. Зарываясь сапогами в палую листву, отдирал лозы ивняка, наматывал на кулаки. Надолго задержался у голызины. Встала отчетливо в памяти давнишняя встреча с Захаркой. Тут он впервые посидел в настоящем казачьем седле.
Отворотил закрутевший ком от ископыченного берега, кинул. Пруд расступился не с охотой, будто тоже закрутел. Круги силком шевелили стоячую пыльную гладь. Как в зеркало, хмуро гляделся в воду камыш, обступив голызину изжелта-зеленой стенкой.
Почуял ломоту в ушах. Схватился — шапки нет. Он и без ватника, в легком пиджаке. В чем был в хате, так и выскочил. «Не выдал атаман — уведу! Украду, как калмык, — возвращался к одной и той же мысли, обжигавшей его кипятком. Погодя остывал — А куда уведу? Кто ждет? Да и служба на ту осень…»
На смену раздерганным приходили иные думки. Служба! Вот в чем видел спасение. Драгун? Улан?
