Гриша усмехнулся, вспомнив, что эту мысль он уже слышал от Данилова в далеком будущем.
— Лучше, когда искусство в моде и стоит, как ты говоришь, пары заграничных шмоток, чем когда оно вообще ничего не стоит.
— Ты думаешь, такое возможно? — поднял на него глаза Шрудель удивленно.
— Уверен. И суховей… какой-никакой, а все же ветер. Пусть и не самый свежий. Хуже, когда никакого ветра.
— Черт… — потер лоб Шрудель, — может, ты и прав… может, есть куда падать… Но ведь, если верить тебе, не за горами новые времена… А, впрочем, ты все равно свинья.
— А я здесь при чем? — удивился Гриша столь неожиданному выводу.
— Да ты ж, гад, меня всякой надежды лишил! Вот рассказал про эту вашу перестройку. А зачем?
— То есть как? Это ж правда.
— А на хера мне такая правда? А теперь, выходит, и жить незачем: ведь я знаю, что надо пятнадцать лет ждать, чтоб здесь что-то изменилось. Понимаешь? Вот что страшно. Иногда знание страшнее незнания. Мой отец, например, верил в Бога. Хотя махровейшим коммунистом был. Не знаю, как это в нем уживалось, но я ему завидовал. Потому что, как ни странно, для него все было четко и понятно. Я вот тоже не хочу быть ни в чем стопроцентно уверенным. Хочу иногда верить в тарелки, а иногда в хаос, а иногда в Бога. В этом моя свобода. А теперь ты мне не оставил никакой лазейки, бляха-муха! Знать, что этот гребаный Союз рухнет под железной пятой демократии только через пятнадцать лет — это ж мука!
— А ты что думал, раньше?
— Да я вообще не думал! Я не хочу ничего знать наперед!
Таким расстроенным Гриша видел своего приятеля впервые.
— А ты бы отправился со мной туда навсегда? — спросил Гриша. — Ну, если б я открыл способ.
— Не знаю. Хотя… что меня тут, собственно, держит? Жена ушла, работы нормальной нет, ни хера не печатают, друзья — дело наживное. Водка, поди, и в вашем сраном будущем есть. Есть?
— Есть, — уверенно кивнул Гриша.
— Ну, вот.
— Только… люди — другие.
— С чего это? Я вот по тебе сужу. А ты — нормальный. Если там все такие, я только «за». Только вряд ли я полечу.
— Почему?
— Потому что… шило на мыло не меняют. Да и потом, черт его знает… а вдруг унесет в какое-нибудь средневековье? Оно мне надо? И потом, мне и здесь интересно.
— Так ты ж только что говорил, дышать не дают!
— Не дают, — согласился Шрудель, — потому и интересно. Все-таки жаль, что ты не хочешь напрягать свою память насчет грядущих событий.
— А ты все Нострадамусом заделаться мечтаешь?
— А хоть бы и Нострадамусом. Слушай, ну не будь ты таким жадиной. Поделись знаниями с ближним своим.
— Ладно, — вздохнул Гриша, — набросаю, если что вспомню.
Но, откровенно говоря, ничего конкретного вспомнить не мог. Разве что войну в Афганистане и смерть Брежнева.
Сырой октябрьской ночью Гриша неожиданно проснулся. На диване мирно храпел Шрудель. Гриша приподнялся и, скрипя всеми пружинами видавшей виды раскладушки, спустил ноги на пол.
— Ты чего? — испуганно вскочил Шрудель, глядя на Гришу, растерянно сидящего на краю раскладушки.
— Слушай, Вов, завтра какое число?
— Что? Бл-я-я… Вот ты меня напугал. Я уж думал, ты — лунатик. Я их до смерти боюсь.
— Ну, так как?
— Что? А-а… Число? 12-е вроде. А что?
— Я вспомнил.
— Что?! Событие?
Шрудель откинул одеяло и, протерев кулаком сонные глаза, схватил с тумбочки ручку и газету с кроссвордом, чтоб было на чем записать.
— Ты не понял. Я другое вспомнил.
— Ну?
— 12 октября. У меня у мамы день рождения.
— Ну, поздравляю, — разочарованно сказал Шрудель и отложил ручку.
— Опять не понял. На свое шестнадцатилетие она поехала в Москву. В смысле, приедет в Москву. В смысле, уже едет.
— Зачем?
— Не знаю. Но она мне как-то рассказывала о том, как она первый раз приехала в Москву из Минска. Она точно приехала в день своего рождения, в восемнадцать лет.
— И что говорила?
— Она приехала, а в этот день все время лил дождь, и она, смеясь, говорила, что даже не смогла толком погулять, была мокрая, как мышь. И вечером уехала обратно.
— И что? — спросил Шрудель и, не сдержавшись, зевнул во весь рот — он уже понял, что исторического события не будет.
— Ничего. Я хочу ее увидеть.
— Чтобы что?
— Чтобы увидеть. Хотя бы издалека. Я ведь собирался в Минск съездить, но то времени нет, то денег. А тут меня прямо как осенило.
— Ну, съезди, — вздохнул Шрудель. — Белорусский вокзал сам знаешь где.
Через несколько минут он снова храпел.
Но Гриша заснуть не мог. Сначала долго ворочался на скрипучей раскладушке, а затем плюнул и встал. Какое-то время задумчиво бродил по квартире в трусах и майке. Наконец оделся и вышел из квартиры, щелкнув дверным замком.
В 7 утра он уже был на Белорусском вокзале. На его счастье поездов из Минска в тот день было всего два. В 8 утра и в 12. Обратный же поезд был в 11 вечера.
Он сел на свободную лавочку в здании вокзала и раскрыл рукопись, которую ему посоветовал Шрудель. Он так и сказал: «Прочти на досуге. Автор молодой, перспективный». «Наверняка сам и написал, — подумал Гриша. — Маскируется». Произведение, а точнее повесть, называлось цитатой из Экклезиаста «И предал я сердце мое тому…». В нем рассказывалась история молодого парня, который отправляется на заработки на БАМ. Там он строит железную дорогу, влюбляется, обретает друзей и так далее. Основная интрига — это план, который бригада никак не может выполнить (а желательно и перевыполнить). Ничего примечательного, кроме одного — после десяти страниц убойного соцреалистического действа молодой герой-комсомолец неожиданно гибнет прямо посередине повести. Он теряет сознание после напряженного рабочего дня, когда его бригаде наконец удается выполнить чертов план. Проблема была в том, что падает он на шпалы неподалеку от железнодорожной станции. В этот момент к городку подъезжает товарный состав. Машинист состава не успевает затормозить, так как находится в хроническом недосыпе из-за нехватки железнодорожного персонала и насмерть давит несчастного передовика производства. После допроса в отделении милиции машинист вешается на шнуре переходящего Красного знамени. Мохнатая кисточка шнурка элегантной бахромой свисает у него с уха. В свою очередь, начальник отделения милиции, не выдержав мук совести и испугавшись ответственности, придя домой, стреляется из именного пистолета. Жена начальника милиции, оставшись с тремя детьми и не надеясь на помощь со стороны государства, травит своих детей стрихнином, а сама выбрасывается с десятого этажа своей однокомнатной квартиры. Тайно влюбленный в жену начальника милиции сосед-инженер вскрывает себе вены. У соседа остается сын от первого брака и больная старушка-мать. Мать, не дождавшись лекарств, умирает, а сын спивается от безотцовщины и попадает под проходящий поезд. На этот раз виновным оказывается друг повесившегося машиниста, тоже потомственный железнодорожник, который, правда, не вешается и не стреляется, а тихо-мирно идет под суд. Короче, в день похорон героя-комсомольца весь город, полный ненависти ко «всем этим бамовцам», стекается на кладбище и молотит передовиков производства почем зря, труп главного героя-комсомольца выбрасывают в болото. Для подавления бунта прилетают военные вертолеты и бомбят город. Вместе со всем содержимым, включая станцию, жилые дома, школу и железную дорогу. Ту самую, которую досрочно достроили бамовцы. Дорога разрушена. План снова не выполнен. Ура!
Именно этим странным, можно даже сказать, идиотским восклицанием заканчивалась повесть.
Понять, почему именно «ура» или почему вообще повесть носит столь религиозное название, Гриша, сколько ни силился, не мог. Идея была тоже немного размыта, однако резкий сюжетный поворот в середине был столь неожидан, что, можно сказать, это был в каком-то роде постмодернистский прорыв.
В этот момент прозвучало объявление о прибытии первого поезда из Минска. Запихнув рукопись в сумку и выбрав наиболее удачную позицию для наблюдения, Гриша принялся высматривать маму. Но безуспешно — среди немногочисленных пассажиров ее не было. Как не было ее и среди пассажиров следующего поезда.
Собственно, он сам толком не знал, что бы сделал, узнав ее. От идеи знакомства он отказался сразу, боялся вмешаться в собственную судьбу, но увидеть родного человека, которого он оставил в далеком будущем, — это казалось ему почти жизненно важным.
Однако теперь он растерянно стоял посреди перрона Белорусского вокзала. Ловить ее в Москве, не зная маршрута, было делом бесполезным. Оставалось ждать вечернего поезда.
В промежутке Гриша смотался в редакцию. Там быстро закончил фельетон про медицинскую ошибку каких-то врачей под названием «Халатность в халатах», написал очередное «письмо в редакцию» от имени опороченной девушки, сам же написал на него ответ от имени редакции и рванул обратно на вокзал.
