Однако теперь он растерянно стоял посреди перрона Белорусского вокзала. Ловить ее в Москве, не зная маршрута, было делом бесполезным. Оставалось ждать вечернего поезда.
В промежутке Гриша смотался в редакцию. Там быстро закончил фельетон про медицинскую ошибку каких-то врачей под названием «Халатность в халатах», написал очередное «письмо в редакцию» от имени опороченной девушки, сам же написал на него ответ от имени редакции и рванул обратно на вокзал.
Но и среди отъезжающих он не увидел знакомого лица. Мимо шли студенты с гитарами, грибники с потертыми зелеными рюкзаками, стайки военных.
В подавленном состоянии он вернулся домой. Было уже поздно. Шрудель стоял на балконе и курил, озаряя при каждой затяжке свое худое небритое лицо.
К новости он отнесся скептически.
— Ну и что? Может, не узнал. Может, пропустил. А может, день перепутал. А может, все сразу.
— Может, — вяло отмахнулся Гриша. — Не знаю.
В начале ноября в редакции состоялось собрание, где в очередной раз чихвостили Синюшникова, который только-только отсидел пятнадцать суток за хулиганство.
Редакционные собрания невероятно утомляли Гришу, но игнорировать их было невозможно. Он слегка опоздал, но, слава богу, кроме Шруделя, этого никто не заметил.
— У меня для тебя новость есть, — шепнул Шрудель. — После обсудим.
Началось все с длинной речи главного редактора о партийной дисциплине, политической чуткости и «элементарном уважении к своим товарищам».
Главред вызвал Синюшникова с места, чтобы тот наконец объяснил, почему он погожим ноябрьским днем в одних трусах наряжал во дворе своего дома елку.
В зале засмеялись.
— Я уже все в заявлении написал, — пожал плечами Синюшников и, зевнув, отвернулся.
— Ты ж понимаешь, что если б ты дома елку наряжал, то ради бога. Хоть каждый день. Но елка-то стояла на детской площадке, вокруг играли дети, а тут выходишь ты, такой красивый и небритый, в трусах и тапочках, и начинаешь наряжать елку.
— Ну, я же сказал, я не помню. Помню, что до этого немного выпил. Может, что и примерещилось.
— Что тебе примерещилось? Что Новый год на дворе?
— Может, и так. Иначе с чего бы я елку пошел наряжать?
— Это ты меня спрашиваешь? — задохнулся от ярости главный редактор. — Это я тебя хочу спросить! И ведь это уже не в первый раз. В прошлом году тебе доверили быть Дедом Морозом на утреннике, а ты ребенка ударил.
— Это не я.
— А кто?
— Снегурочка.
Кто-то из присутствующих засмеялся, смех подхватили остальные.
— Какая еще Снегурочка? — разозлился редактор.
— Сапчук из экономического отдела. Он Снегурочкой был. И потом… он ребенка не бил. Он ему пинок под зад дал. Кстати, за дело. Этот ребенок ему косу Снегурочкину поджег. А у нас впереди еще пять утренников было — где реквизит брать?! К тому же все подотчетное.
— «Пинок дал». Ты выражения-то выбирай. Тоже мне журналист. Порочишь звание, — застучал указательным пальцем по столу главный редактор. — Какие будут предложения, товарищи?
— Предлагаю устное предупреждение, — неожиданно сказал Синюшников.
Зал грохнул.
— Ты предлагаешь? — побагровел редактор. — Он еще сам себе наказание будет выбирать!
И устало-равнодушно добавил:
— Ладно, кто за устный выговор, поднимите руки.
Еще до того, как он закончил предложение, в воздух уже взметнулся лес рук.
— Ладно. Последний раз ты так легко отделался. Помяни мое слово. Все. Собрание считаю закрытым. Стоп! Нет. Еще кое-что. У нас машинистка Зина родила, если кто не знал. Мы собираем деньги. Так что после собрания ко всем подойдет Алина Михайловна и возьмет по рублю.
— Чего так много-то? — раздался чей-то недовольный голос. Это был Терехов из отдела кадров. — Я на рупь лучше пива выпью. Еще и останется.
— Вот ты сначала роди, а потом пиво пей, — отрезал главред.
— Если я рожу, дело вряд ли пивом ограничится, — пробурчал Терехов.
Но главред его уже не слушал. Собирал в папку разложенные листки. Поняв, что пытка окончена, все с грохотом повалили на выход.
После собрания Гриша со Шруделем уединились в отделе спорта, где, пользуясь одновременной болезнью обоих братьев Кульковых (что снова навело сотрудников на мысль о существовании единого Кулькова), Гриша собирался писать статью о каком-то химкомбинате, который в связи с надвигающейся годовщиной Великого Октября обязался что-то там перевыполнить. Дело продвигалось туго из-за специфики производства.
— Что это у тебя? — спросил Шрудель, оглядывая бумажные завалы на столе.
— Да вот трудимся, — ответил Гриша и опустился на стул.
— И как?
— Хреново. Антисоветчина какая-то получается.
— Антисоветчина в канун советского праздника — это естественно, — невозмутимо отреагировал Шрудель. — Прочти начало.
— «К очередной годовщине Великой Октябрьской революции химкомбинат „Мытищинский“ обязуется увеличить производство навоза в два раза».
— М-да… Выходит, к годовщине Великого Октября эти говнюки собираются завалить нас своим дерьмом… А дальше?
— Дальше прямая речь директора.
— Чего говорит?
— «Советский навоз по своим качественным характеристикам превосходит аналогичный продукт западных производителей…»
— «Советский навоз» — это сильно, — хмыкнул Шрудель. — Дальше читать не надо. Дальше — тишина. Матросская. А изменить никак нельзя?
— Рад бы, да только у них так навоз называется.
— Как?!
— «Советский навоз». На упаковках так написано.
— Вот кретины. Ну, тогда делать нечего — так и пиши. Меняй «навоз» на «удобрения» почаще. Слушай, бог с ним, с дерьмом. Я о другом хотел. Помнишь, ты говорил, что шел на какой-то фильм в «Иллюзионе»?
— Ну да. На «Великую иллюзию».
— Точно! Затем поднялся из тоннеля в фойе и пошел на какой фильм?
— На «Профессию репортер», — растерянно пробормотал Гриша, чувствуя, что Шрудель действительно зацепил что-то важное.
— Вот именно! — захохотал Шрудель во весь рот, обнажая отсутствие двух нижних зубов. — Ты понял, нет? Ты пошел на один, а вышел к другому.
— Ну и что?
— А то! Что теперь тебе надо войти на этом, а выйти на том.
— Это как?
— Ну, подождать, пока будет «Профессия репортер».
Гриша задумался — версия была безусловно любопытной.
— В общем, есть поле для мыслительной деятельности, — продолжил Шрудель. — Кстати, я перехожу в «Вечерку». Так что прощай, «Московский пролетарий». Хотя, если честно, то и хрен с ним. С «Пролетарием» этим.
Но Гриша его уже не слушал и последнюю новость пропустил мимо ушей. Заметив отсутствующий взгляд приятеля, Шрудель хмыкнул и тихо вышел из кабинета.
Остаток дня Гриша провел, размышляя насчет идеи с переменой фильмов. Статью о навозе дописал на автомате.
— Ты сам-то читал, что написал? — процедил редактор, прочитав текст. — Григорий! Ты меня слышишь?
— Что? А-а… Да. Читал. А что?
— Да не похоже, что читал. Что это?! «Директор химзавода пообещал, что к годовщине Великого Октября советский рынок захлебнется его продукцией». Соображаешь, что пишешь? Во-первых, навоз — это все-таки не лично «его продукция». Его продукция — тоже то еще дерьмо, но все ж таки не удобрение. А во-вторых, что за «захлебнется»? Ты слышишь меня? Григорий!
Гриша смотрел сквозь редактора, и тот, поняв, что достучаться не удастся, только махнул рукой.
— Ладно, иди, я сам исправлю.
Выйдя из редакции, Гриша сразу рванул в «Иллюзион» — посмотрел расписание фильмов, но «Профессия репортер» не значилась ни в этом месяце, ни в следующем.
«А что, если этого недостаточно? — с ужасом подумал Гриша. — Что, если нужно так подгадать, чтобы здесь шел Антониони, а там „Великая иллюзия“? А как тут подгадаешь? Расписания-то на 2008 год не добудешь…»
В подавленном состоянии он поплелся домой.
Ночью долго не мог уснуть. От мыслей о «Великой иллюзии», не встреченной маме и двойном будущем мозг зудел так, что хотелось его почесать. Наконец, он уснул.
Но через час проснулся. Сам не зная от чего. Проснулся, как будто выспался. Шрудель храпел на диване. Тикал будильник на тумбочке. Все как обычно. Гриша стал вспоминать, что ему снилось, и вдруг подскочил к спящему Шруделю и затряс его, как тряпичную куклу.
— А?! — закричал тот спросонья. — Что?!
— Вов, я понял!
— Что? У папы день рождения теперь?
— Да нет. Другое. Помнишь, я тебе говорил, что мама приезжала в Москву?
— Ну!
— И шел дождь?
— Ну?
— Дождя-то вчера не было!
Шрудель задумался на секунду.
— Ну, да. Не было. День неправильный?
— Да в том-то и дело, что правильный. Но не было ее вчера в Москве. И дождя не было. Это не та реальность.
— В смысле?
