— Ну, как ты себя чувствуешь? — нарочно бодро спросил Бочкарев, сбрасывая в прихожей шинель. — Скоро, Тонечка, прилетит врач. Я вызывал.
Тоня грустно улыбнулась и показала глазами на окно.
— Как же он прилетит в такую непогодь, Вася?
— По санзаданию в любую погоду летают, — солгал Бочкарев.
Тоня чувствовала себя все хуже. Час назад Надежда Петровна измерила ей температуру и ахнула: тридцать девять и семь. Ее лихорадило, болевые толчки в ране усилились.
— Полковник говорил, что в отряде есть чудесный врач — Михал Михалыч. Вот он и прилетит.
— Я во сне видела свой дом, маму; будто она получила телеграмму, что я умерла...
— Перестань об этом говорить, слышишь! — прикрикнул на нее Бочкарев. — К чему эти глупые мысли! Вот прилетит Михаил Михалыч и вылечит.
— А если не прилетит?
— Во-первых, этого не может быть, а во-вторых, я только это с ним разговаривал по рации. Он сказал, что ничего опасного пока нет, и назначил лечение. Пенициллин, стрептомицин, димедрол... Я уже сказал санинструктору, он все сделает. Потапенко у нас медициной ведает.
— Боже мой!
— Ну и что? Когда речь идет о здоровье, Тонечка, не разбираются, кто делает укол, — мужчина или женщина... — он прислушался. — Прости, кажется, телефон... — из-за шума за окном звук зуммера почти не прослушивался.
Бочкарев взял трубку.
— Слушаю, Иван Иванович... По-прежнему.
— Опять уходишь? Мне страшно оставаться одной, — сказала Тоня.
— Сейчас Потапенко придет. Да и Надежду Петровну могу попросить.
— Она и так измаялась со мной. С шести утра...
— Кого же тебе прислать? Невиномысский на границе, старшина занят...
— Пусть Константинов придет, если свободен. Только, когда укол сделают. Я с ним французским займусь.
Бочкарев нахмурился.
— Хорошо, Тонечка... Только уж, пожалуйста, без французского. Пускай просто так посидит.
Можно было вызвать Константинова по телефону или же пригласить в канцелярию, но Бочкарев счет неудобным то и другое и решил сам разыскать солдата. Константинов был на кухне и чистил картошку. При виде начальника заставы он встал и со своей обычной усмешкой посмотрел ему в глаза.
— У меня к вам просьба, — сказал Бочкарев, стараясь не замечать этой усмешки. Обычно вне службы он всех солдат звал на ты, но так называть сейчас Константинова он не мог. — Минут через пятнадцать пойдите ко мне домой и посидите немного с Антониной Кириллловной... Ей плохо.
Константинов ошарашенно посмотрел на начальника заставы и насмешливая улыбка мгновенно сошла с его лица.
— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!
Он едва дождался, пока прошли эти пятнадцать минут, схватил с вешалки полушубок, шапку, наскоро оделся и, пригнувшись, чтобы не сбил с ног ветер, побежал через двор.
— Можно? — спросил он, несмело стукнув в дверь спальни.
Увидев Константинова, Тоня натянула до горла одеяло и слабо улыбнулась.
— Можно, товарищ Петя... Кажется, я совсем заболела.
Он положил на стул шинель и шапку и пошел к постели.
— Как же так, Тоня? Ну что это с тобой?
В ответ Тоня чуть пожала плечами. Она держала край одеяла пальцами, и Константинов стал тихонько гладить их.
— Ну, разве ж так можно, Тонечка... — приговаривал он.
— Тише ты, а то через стенку все слышно.
— Я ведь шепотом.
— Мне что-то плохо, Петя... Чего доброго, вот возьму и умру. Что вы все тогда будете делать?
— Не надо, а то... Зайду в океан и буду ждать прилива, как матрос Жильят из «Тружеников моря».
Тоня едва заметно улыбнулась.
— Ты фантазер, однако. Зима ведь.
— Да, я не учел, что уже зима. Но я придумаю какой-нибудь другой способ покончить с собой... Ты вся горишь! — он дотронулся губами до ее пылающего лба и поцеловал.
— Не надо, Петя. Я же беспомощная, а ты...
— Тебе неприятно?
— Дверь открыта. Войдет Бочкарев или Надежда Петровна.
— Я могу закрыть дверь на крючок, если ты хочешь.
— Ты с ума сошел! Бочкарев надеялся, что ты мне станешь рассказывать разные смешные байки, а ты целуешься.
— Вместо баек я лучше тебе стихи прочту. Ладно?
— Свои? — (Константинов кивнул). — Тогда читай. Только положи мне руку на лоб. У тебя рука прохладная.
Он положил руку на ее горячий лоб и стал читать.
Я тебя ревную ко всему — к счастью твоему, к твоей тревоге и к тому чужому, одному, что стоит мне поперек дороги.
К яркому закатному огню, к ветру, что свистит напропалую.
Я ревную к завтрашнему дню, к будущему я тебя ревную.
Я ревную к тем, кто овдовел, к птицам перелетным и к оленям, и к костру за то, что посмел греть твои озябшие колени.
Я тебя ревную к облакам, к солнечным восходам и закатам...
Никому тебя я не отдам — ни друзьям, ни недругам заклятым!
— Про кого ты это написал? — спросила Тоня.
— Ты знаешь про кого, — Константинов вздохнул.
— Тогда у тебя... ничего не выйдет.
— А вдруг?..
Он прочел ей еще несколько стихотворений. Последнее она слушала с трудом: снова сильно разболелась нога, и Тоня морщилась от боли.
— Тебе совсем плохо? — Константинов испугался. — А я, дурак, все читаю. Как глухарь...
Тоня покачала головой.
— Нет, ничего... Бочкарев врача из отряда вызвал. Должен прилететь.
Константинов посмотрел за окно и незаметно вздохнул.
— Ну, чем тебе помочь? — спросил он. — Дать лекарство? Поставить компресс? Перебинтовать ногу?
— Я тебе ногу не покажу. Она страшная.
— Глупенькая, разве можно стесняться болезни?
— Я Надежде Петровне постучу. Она перевяжет, когда ты уйдешь.
Стародубцева вошла в комнату и очень удивилась, увидев у Тониной постели Константинова.
— А ты чего это здесь околачиваешься? — спросила она строгим голосом.
— Меня товарищ старший лейтенант сюда послал, чтоб Антонине Кирилловне не скучно было.
— Правда, его Бочкарев ко мне послал, — подтвердила Тоня. — Пока вас нет.
— А я тут как тут, собственной персоной. Так что, Константинов, можешь быть свободным.
— Гоните, Надежда Петровна? А зря. Антонину Кирилловну я не съем.
— А кто вас, неженатых мужиков, знает. Может, и съешь. Иди, иди!
Тонина нога испугала Стародубцеву.
— Что же нам с тобой делать, девочка ты моя... — прошептала Надежда Петровна. Несколько минут она молчала, молчала и Тоня, испуганно — до немоты — глядя на нее. — Вот что, моя милая, — сказала, наконец, Стародубцева. — Пока твой доктор летит, а ежели точнее, сидит на аэродроме и чаек попивает, буду я тебя лечить сама. Водой с Горячих ключей. Попарю твою болячку, промою той живой водицей, оно и полегчает. Жар отляжет, и опухоль, даст бог, спадет. Не впервой мне так делать. Два года тому назад у одного солдатика страсть какой гнойник был — руку поранил о какую-то железяку. От жара сгорал. Ну, привезли мы его, милого, на Горячие ключи, попарили хорошенько в той ванне, где, должно, и ты купалась, вот ему и полегчало... Тоже никак доктора дождаться не могли — штормит и штормит. А когда, наконец, прилетел тот доктор, сказал: «Правильно делали», и меня похвалил. Вот так.
Тоня слушала Надежду Петровну рассеянно, думая о своем.
— И воды той немного надо — канистру. Только чтоб не остыла, горячая была... Да как ее теперь добыть, вот в чем вопрос... Позвоню-ка своему Ивану, авось, что придумает.
Достать сейчас воду с Горячих ключей не было никакой возможности. Из-за тайфуна все наряды на границе оставались на своих местах, укрылись от непогоды, кто как мог, и питались НЗ — неприкосновенным запасом продуктов, который брали с собой вот на такой случай. С заставы тоже наряды не выпускали — слишком велик был риск, — и о том, чтобы пойти к Горячим ключам за пятнадцать километров без дороги, в тридцатиградусный мороз с ураганным ветром, не могло быть и речи.
И все же о том, что жене старшего лейтенанта срочно нужна вода с Горячих ключей, стало известно всем, кто оставался на заставе...
— Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?
Вопрос отвлек Бочкарева от грустных дум. Он поднял глаза и увидел в дверях канцелярии Константинова.
— Входи... Что тебе? — спросил Бочкарев устало.
— С просьбой к вам. Разрешите, я съезжу за водой на Горячие ключи.
— Нет, не разрешаю!
Константинов поморщился, словно от боли.
— Но Антонина Кирилловна умереть может, вы это понимаете! — сказал он в отчаянии.
— Я не разрешаю вам ни на шаг отлучаться за пределы заставы, слышите! — повысил голос Бочкарев.
— Ах, вот как! — истерически крикнул Константинов и, не спросив разрешения, вышел и хлопнул дверью.
В другое время Бочкарев, конечно же, одернул бы солдата за грубость, наложил бы взыскание, но сейчас у него не повернулся язык даже сделать замечание. В глазах стояла измученная, не похожая на себя его Тоня.
Врача не было, и теперь, к вечеру, стало ясно, что сегодня он уже не прилетит, даже если вдруг утихнет тайфун и в небе засияет закатное солнце. Но тайфун свирепствовал по-прежнему, не утихая. Впереди была невероятно тяжелая, страшная для Бочкарева ночь, восемь часов сплошного страха и, что особенно ужасно, — полного бездействия, беспомощности, в то время, когда нельзя терять ни минуты, надо что-то срочно предпринимать. Но что?
