черевички как раз. И пальто. А у тебя ничего нет.
Командный тон Жени не оставлял ему лазейки, но особо сопротивляться он и не хотел. Эркин уже не просто узнал, а понял и принял, что не должен быть хуже других и в рабском ходить уже не будет. А денег хватит, у Жени заработок большой, у него… приличный, ссуду они только для мебели трогают, так что, да, и Жене, и Алисе, и ему нужна… де-ми-сезонная одежда.
– Хорошо, Женя. В субботу, да?
– Да, сразу после занятий. Прямо оттуда и пойдём.
– Хорошо.
Эркин допил чай и встал. И, как всегда, провожая его, Женя вышла в прихожую, и смотрела, как он натягивает бурки, надевает ушанку, уже не заматывает, а накидывает на шею шарф и надевает полушубок, и каждое его движение завораживающе красиво. И он не рисуется перед ней, он просто иначе не может. Прощальная улыбка, поцелуй в щёку, и вот уже даже шагов за дверью не слышно.
Женя вернулась на кухню. До работы ещё столько дел, обед, Эркин сегодня учится, придёт поздно, усталый, зато завтра, господи, завтра же суббота, вот как здорово, счёт дням потеряла, так, а Алиску пора поднимать, ну, как будни, так её не разбудишь, а в выходные ни свет ни заря вскакивает!.. Женя вытерла руки и побежала будить Алису.
Тетрадь шестьдесят третья
Американская Федерация
Алабама
Графство Эйр
Округ Гатрингс
Джексонвилл
Ради этого городка пришлось пожертвовать отдыхом, но другого варианта нет. Инспекция региональных лагерей – муторное дело, а ещё лекции, другие комитетские и не только дела… Все две недели рассчитаны по часам, если не по минутам. Но…
…Он просматривает бумаги, а Маша сидит напротив, сложив на столе сине-фиолетовые от старого обморожения руки и, не отрываясь, смотрит на него.
– Гаря, это обязательно?
– Да, Маша.
Она кивает.
– Хорошо. Раз ты так говоришь, значит, так и есть, но ты ничего не хочешь объяснить мне?
– Не могу, – он с усилием поднимает на неё глаза. – сейчас не могу.
И Маша снова кивает…
…Маша, Марья Петровна Лихова, Синичка, Мэри Бёрд, Зинька… Бурлаков откинулся на спинку вагонного сиденья, закрыл глаза. Он всё давно понял, но… но как хорошо, что Маша понимает его, понимает настолько, что не спрашивает, когда он не может ответить.
Он никому не сказал о поездке в Загорье, о том, что там узнал. Даже Мишке. «Телегу» они с Асей тогда написали. Безотносительно всех нюансов поведение майора Золотарёва возмутительно и чревато… словом, написано было не только эмоционально, но и вполне обоснованно. Так что тот звонок неожиданным не был…
…Не отрываясь от бумаг, он прижал плечом трубку к уху.
– Бурлаков слушает.
– Привет, – пророкотал сквозь потрескивания знакомый голос. – Ты как, потонул в бумагах или можешь вынырнуть?
– Во сколько и где?
– В два, в «Охотничьем».
Это требовало уточнения.
– И кто будет платить?
– Я приглашаю. Есть вопросы?
Он усмехнулся.
– Всё. Понял.
Мишка будет просить забрать «телегу», что же ещё. Обед в «Охотничьем» не дёшев, но генеральская зарплата выдержит. «Телегу» он, конечно, заберёт. У Вояки там свои игры, и не можешь помочь, так хотя бы не мешай, но чего бы такого слупить с друга детства? Одним обедом тот не отделается…
…И тогда он выдержал, не сказал, хотя был на волосок от этого. А Мишка – чуткий стервец – так и наседал, так и вкручивался, но… Да, они знают друг друга с младенчества, почти молочные братья, Мишка знал Римму, был на крестинах Анечки, а о Серёже и Миле он ему рассказывал, и шутки и подколки о его Серёже и Мишкиной Маринке, и вот… Вот именно поэтому он ничего Мишке не сказал. Он должен это пережить сам, один. Такой болью не делятся…
…Мишка катает в ладонях рюмку с коньяком.
– Слушай, а тебе-то зачем Мороз понадобился?
Он пожимает плечами.
– Поговорить.
– И всё?
– А что ж ещё?
Мишка понимающе кивает.
– Что ж, тоже… причина.
И он не выдерживает.
– Когда смогу рассказать, тебе первому.
– Тронут…
…Ну вот, заглянул проводник, вежливо сообщив, что Джексонвилл через две минуты. Бурлаков встал, надел плащ и шляпу, взял портфель. Что ж, времени у него немного, завтра утром он должен быть в Атланте, значит, выехать вечерним поездом с пересадкой в Колумбии, но и дел у него здесь немного. Одно дело. Где ни помощников, ни референтов, ни секретарей быть не может, не должно быть.
Тихий провинциальный городок, даже городишко, от вокзала Мейн-стрит с лучшими магазинами и ресторанами, хотя вон, похоже, как сожгли в Хэллоуин, так и остался, кварталы белых особняков, кварталы белой бедноты, а там дальше должны быть цветные кварталы.
Он шёл не торопливым, но деловым шагом, вежливо не замечая удивлённых взглядов встречных. В этом захолустье каждый незнакомый человек – сенсация.
Не расспрашивая, по ориентировочному чутью, которое выручало его и в экспедициях, и в «сопротивлении», Бурлаков вышел к Цветному кварталу, к маленькой, явно перестроенной из сарая церкви, с новенькой башенкой колокольни. Перед церковью аккуратный газон, окаймлённый низкой живой изгородью. Щебенчатая дорожка к крыльцу. А кладбище? Эркин говорил – сбоку, справа или слева? Но, раздумывая, он уже шёл направо, и опять не ошибся.
Аккуратный ряд выложенных дёрном прямоугольников, общий бордюр из любовно подобранных булыжников. Да, каждый отдельно, в своей могиле, а вот плита с надписью одна на всех. Серый камень, глубоко врезанные буквы, длинный список. Имя, прозвище или фамилия, возраст. И внизу, сразу после шестикратного «неизвестный», дата. Общая, на всех одна. Тридцать первое октября сто двадцать первого года. И: «Мы помним о вас». Странно, что нет обычного: «Покойтесь с миром» или про любовь Господа, но это всё пустяки. А вот это… «Эндрю Белёсый, восемнадцать лет». Странно, Эркин говорил, что двадцать, хотя памятник делали уже без него, а выглядел он мальчишкой, господи, о чём он думает, разве дело в этом?
Бурлаков поставил на землю портфель, снял шляпу и медленно, будто каждое движение причиняло боль, наклонился и положил перед плитой букет. Крупные разноцветные ромашки, совсем не те, что надо бы, но привезти русских он не мог, а эти… слишком велики и разноцветны, как искусственные, он купил их в цветочном магазине на Мейн-стрит, нет, пусть так, его весёлый, смешливый задира и хвастун одобрил бы. Серёжа любил дразнить сестёр, гадая на них на ромашках так, чтобы оставалось либо «плюнет», либо «к чёрту пошлёт», и они обижались, Анечка даже плакала, а Милочка ещё не понимала, но
