— Не высказывай никакие оригинальные идеи, — тут же грубо сказал Риф.
— Ну, у тебя действительно привлекательная задница, — смущенно сказал Киприан, — в сокращенной, мышечной форме...
— Черт, — Риф помотал головой, — это возбуждает мой аппетит. Вы двое придумайте что-то, я собираюсь в курительный салон, захвачу там манильскую сигару.
— Тут есть прекрасная панателла, — не удержался от замечания Киприан, — готова прямо для тебя.
— Эта? Это даже не «Крейвен А».
И Риф удалился, отнюдь не столь раздраженный, каким притворялся. Потому что Яшм, конечно, была права. Никаких правил. Они были теми, кем были, вот и всё. Уже некоторое время, всякий раз, когда они с Яшм, бывало, занимались любовью лицом к лицу, она умудрялась засунуть палец, черт, возможно, иногда, даже два прямо туда, и, кажется, это было не так уж плохо. И, честно говоря, он то и дело удивлялся, как так получалось, что для разнообразия его трахал Киприан. Конечно. Хотя это не должно было произойти, но с другой стороны...это игра на бильярде, он полагал, у тебя прямые удары, и засечки, и эффе, которые их сопровождают, а вокруг этих двоих вы также должны ожидать карамболей, и массе, и неожиданных мячей вне вашего обзора, которые возвращаются к вам и сталкиваются под непредвиденными углами, иногда отталкиваясь от бортов, о которых вы и не думали, направляясь в карманы, которые вы никогда и не называли...
А факт в том, что Риф полюбил парнишку, несмотря на всю его болтологию и глупость.
Он по горло был сыт «без балды» 100-процентными мачо, отношения с которыми предполагали чертовски много неприятностей. Обидчивый, чувствительный ко всякому дерьму, к музыке в барах, к историям про животных, к плохим парням, которые продают своих жен и могут прослезиться, беря деньги — всё свое время он проводил в компаниях вроде этой, в общем вам нужно очень большое терпение, иначе вы его прибьете.
Что его удивило в этой их троице, что он действительно не мог понять — он всё продолжал надеяться, что начнет ревновать, с его-то личной историей чертовски низменного сукина сына, когда речь зашла обо всех этих ситуациях с третьей стороной, он не мог бы в точности сказать, сколько было ночей, когда свет лампы за шторой или две головы, мелькнувшие рядом где-то на расстоянии кабриолетной мили, вызывали у него желание кого-нибудь убить. Он просыпался в очередном кабаке, в его волосах была рвота, и не всегда — его собственная. Но в их троице что-то было иначе, ревности здесь было не место, неким образом ее здесь просто не могло быть. Если задуматься, как можно ревновать к такому маменькиному сладкому пирожочку вроде Киприана? Но, узнав его получше, Риф понял, насколько хорошо Киприан владеет собой, когда должен, и не то чтобы Вебли Риф знал, что с этим делать. Несколько раз он принимал позу театральной истерики, к которой привык в течение рабочего дня, а потом уходил в сферу холодного самоконтроля — выпрямлял спину и начинал дышать неторопливо, как профессиональные шпики под сенью казино, поджидающие неосмотрительных и самодовольных, исчезающих, ворча, или фланеров, отпускающих комментарии на беззвучном диалекте, где-то посеявших свою улыбку, надеющихся, что Киприан понял каждое слово, и не предвкушающих, что он примет это всё на свой счет.
В Белграде они присоединились к профессору Слипкоуту и его команде в лице техника Энрико, студенток-волонтерок Доры и Жермен, а также бухгалтера по имени Грюндиг, который присоединился к ним по требованию Университета из-за перерасхода бюджета во время последнего путешествия, большинство из них проходили по графе «Разное», подробности которой профессор Слипкоут почему-то не мог вспомнить.
В Софии все они сошли на платформу Центральна-Гара, преобразившуюся за последние тридцать с лишним лет со времен изгнания турок: извилистые переулки, мечети и лачуги заменила сеть аккуратных широких улиц и масштабных европеизированных объектов гражданской инфраструктуры. Когда они въехали в город, Киприан начал с тревогой всматриваться в бульвар княгини Марии-Луизы, кажется, заполненный бродячими собаками и сильнопьющими людьми на разных стадиях алкогольной интоксикации.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Могло быть намного хуже, — заверил его Профессор. — Артур Саймонс назвал это самой ужасной улицей в Европе, но это было очень давно, и все мы знаем, как чувствителен Артур.
— Что-то вроде Омахи, — показалось Рифу.
На следующий день Грюндиг пошел в банк и оставался там до закрытия, а потом команда направилась на север, в горы.
Каждое утро бухгалтер брал мешок болгарских левов и отсчитывал двадцать пять монет.
— Это всего лишь деньги, — возражал Профессор.
— Ладно, — говорил Грюндиг, вручая ему монеты. — Значит, у нас равноценный обмен. Постарайтесь не потратить их все в одном заведении.
— Там пять долларов, — сказал Риф. — Не понимаю, на что он жалуется.
Большая часть расходов — мелкие монеты, пятицентовики и бронзовые стотинки, обычно — на обед на ходу: кебабчета, баничка, палачинки, пиво, и где-то переночевать. За несколько стотинок можно было найти ребенка, который готов был повернуть ручку, включающую записывающее устройство с помощью коробки передач и маховика, сглаживающего разницу наклона.
— Словно раздувать мехи церковного органа в прошлом веке, — решил профессор Слипкоут. — Безо всех этих анонимных уличных мальчишек у нас не было бы Баха.
За это Яшмин наградила его взглядом, который при других обстоятельствах мог бы спросить у него, в какой степени, по его мнению, история западной культуры зависит от столь постыдно низкооплачиваемого труда. Но это была не та дискуссия, в которую у них было время вступить.
Однажды вечером Профессор работал допоздна, вдруг он услышал, как из долины доносится песня молодого тенора, сначала он принял ее за типичный трансильванский канастанц свинопасов, каким-то образом просочившийся через горные хребты и развеявшийся над водоразделами. Но вскоре раздался другой молодой голос — более широкого диапазона, девичий, отвечающий, в сумерках два голоса отвечали друг другу в маленькой долине, иногда антифоном, иногда — вместе, созвучно. Они были пастухами, слова были на диалекте Шоп, исполнялись на Фригийский лад, никогда им не слышанный прежде, он знал, что никогда его больше не услышит, не так непосредственно и неуязвимо для Времени. Поскольку он мог понять только то, что имели право петь молодые, он неизбежно вспомнил о своей собственной ушедшей юности, ушедшей прежде, чем у него была возможность ее заметить, сейчас он мог услышать то, что скрывается за острым чувством потери, словно певцов разделяла не просто долина, разделявшее их расстояние можно было преодолеть только с помощью затеи по крайней мере столь же метафизической, как песня, словно Орфей когда-то спел ее Эвридике в Аду, взывая к бездне сквозь ядовитые пары, сквозь громоподобные спирали рек, эхо которых раздается среди фантастических скульптур из известняка, создававшихся Временем в течение многих поколений, Временем, персонифицированным, как демиург и слуга Смерти и записывающее оборудование, конечно, и Энрико вернулся в гостиницу. На самом деле нельзя сказать, что нужна была какая-то запись, поскольку двое певцов повторяли песню достаточно долго, еще долго после наступления ночи, так что она вошла в гробницы памяти профессора Слипкоута, прямо рядом с теми, которые посвящены сожалениям и горестям, и так далее.
Позже Профессор, кажется, вспомнил про Орфея.
— Он не мог себя заставить поверить в ее желание снова вернуться вместе с ним к жизни в верхнем мире. Ему пришлось оглянуться, просто чтобы удостовериться, что она идет за ним.
— Типичная мужская неуверенность в себе, — фыркнула Яшмин.
— Типичная женская жажда богатства, достающегося в конце — вот как я всегда это понимал, — прокомментировал Грюндиг.
— Он — бог смерти, бога ради, там никаких денег.
— Девочка моя, деньги — повсюду.
Сейчас главное задание для Рифа, Киприана и Яшмин — найти местонахождение линии Интердикта и нейтрализовать ее. Ландшафт был полон намеков, знаков, намеренно вводящих в заблуждение — любой мираж чего-то неестественно прямого, мерцающего вдоль горизонта, мог заставить их совершить дурацкую ошибку и потерять драгоценное время. Горожане были достаточно дружелюбны, пока он не доставал карту — тогда они отводили глаза и даже начинали дрожать и совещаться на каких-то вдруг ставших туманными диалектах. Использование таких терминов, как «фортификации» и «газ», приносили мало толку, даже в общении с людьми достаточно спокойными, чтобы остановиться и поболтать.
