Ну и, наконец, помимо всего прочего, в оперативном штабе многие довольно скептично отнеслись к самой идее того, что сейчас Иванов уже будет выходить, вместе со всей остальной «театральной» бригадой, на самую авансцену событий, а не сидеть, как вчера, в роли рядового статиста или, вернее, рабочего сцены за кулисами тонированных стекол какого-нибудь джипа «Чероки». Но Олегу и в этот раз, в конце концов, удалось убедить высокий ареопаг в необходимости своего физического присутствия на этой самой «авансцене». Самый главный довод, который он привел в доказательство правоты отстаиваемой им точки зрения, заключался в том, что именно ему удалось лучше всех остальных сохранить в своей памяти характерные, хоть и весьма скудные и расплывчатые, приметы облика единственного пока попавшего в их поле зрения достойного внимания и интереса объекта. И несмотря на озвученное кем-то вполне справедливое предположение того, что данный объект непосредственно в самой тайниковой операции может вовсе и не участвовать, тем не менее существующая все-таки возможность появления известной изобретательной дамочки в назначенный день, в назначенном месте, которую никак нельзя было сбрасывать со счетов, в конце концов все-таки повлияла на окончательное принятие решения в пользу Иванова.
Олег, сделав очередной неторопливый мини-променад взад-вперед напротив изящной полукруглой ротонды, обрамляющей вход в постепенно оживающий в преддверии вечернего представления «Современник», внимательно оглядел медленно подтягивающихся к этому популярному московскому храму Мельпомены первых, пока еще редких зрителей и снова поднес к глазам левое запястье. Было уже пять минут седьмого. И одновременно пять минут опоздания.
Молодой человек, только что посмотревший на часы, беззвучно выругался и плотно сжал губы. Ольга, по всей видимости, не собиралась демонстрировать особую пунктуальность, хотя как раз именно сегодня проявление ею этого качества была необходимо как никогда раньше. Ольга доводилась Олегу старшей сестрой и была нужна ему этим вечером для вполне конкретной практической цели, а именно как своего рода прикрытие: пышущий здоровьем крепкий молодец, фланирующий в гордом одиночестве по театральному фойе, выглядел бы ну если не подозрительно, то, во всяком случае, не вполне естественно. Кроме того, признаться честно, было еще одно, немного меркантильное соображение. Учитывая плотнейший график всех предыдущих дней, прошедших после его прилета из Нью-Йорка, так же как, впрочем, и, скорее всего, непредсказуемую суматоху всех дней оставшихся, у Иванова это была, похоже, единственная возможность повидаться с сестрой за все время его нынешнего, в любом случае, не очень долгого пребывания в Москве. Нет, Олег, конечно, знал известную мысль Паскаля о пагубности смешения жанров, которую ему, к слову говоря, по какому-то поводу не так давно напомнил Ахаян, но... как и всякий истинно русский человек, несколько чуждый острому галльскому смыслу, предпочитал не возводить это правило в ранг незыблемого абсолюта. И «ареопагу» необходимость присутствия в театре сестры (которую, естественно, предполагалось использовать только «втемную», без объяснения истинной подоплеки происходящего) он обосновал, разумеется, только первой причиной.
Олег позвонил сестре вчера вечером и, обрадовав своим внезапным появлением на родной земле, договорился встретиться на следующий день, в шесть часов вечера, у входа в театр «Современник». Правда, при этом ему пришлось довольно сильно попотеть, чтобы придумать более менее убедительные и, главное, легендированные доводы, объясняющие, почему они должны встретиться не где-нибудь, а именно в театре, и не в каком-либо другом, а именно в этом театре, а также позволяющие вывести за рамки этого мероприятия Ольгиного мужа, с которым, кстати говоря, у Иванова сразу сложились и поддерживались очень хорошие, можно даже сказать, приятельские отношения и который, как следовало предполагать, мог возыметь вполне объяснимое желание составить им компанию в этом совместном культурном походе.
Олег снова неспешной, даже как бы ленивой, походкой прошелся мимо белоснежного фасада здания, с треугольным фронтоном и четырехколонным декоративным перистилем, довольно ярко освещаемым двумя элегантными пятиламповыми чугунными фонарями, симметрично, на небольшом отдалении, стоящими по обе стороны от входа в театр, и приблизился к расположенному возле его правого угла длинному афишному стенду. Пробежав беглым взглядом по списку действующих лиц и исполнителей одного, затем другого, затем третьего спектакля, он снова, почти машинально, поднес к глазам часы. Было уже почти десять минут седьмого. Через несколько минут, согласно полученным в Париже инструкциям, в театре должен был появиться самый главный персонаж предстоящего сегодня основного, нетеатрального, действа.
– Молодой человек! – раздался сзади веселый, хотя и немного осторожный женский голос.
Олег стремительно обернулся и, выдохнув «Олька!», тут же обхватил руками и прижал к себе стройную молодую женщину в коротеньком норковом полушубке, ощутив своей щекой шелковистый перелив, так хорошо знакомых ему и на ощупь, и по запаху пышных темно-каштановых волос, с небрежной элегантностью прибранных сзади в некое подобие пучка.
– Ну-ну, потише, медведь, – непроизвольно покачиваясь в крепких объятиях, с легкими насмешливыми нотками в голосе негромко пропела женщина. – А я смотрю сзади, ты это, не ты. Только по жесту и узнала.
– По какому жесту? А-а, время посмотрел, – догадался не желающий ее из этих объятий выпускать Иванов и тут же добавил притворно равнодушным тоном: – А что, приметный жест?
– Очень приметный, – совсем уже почти шепотом выразительно подтвердила женщина.
– Хм, будем иметь в виду.
– Имей, имей, Джеймс Бонд.
Ольга, освободившись, наконец, от почти борцовского захвата, сделала шаг назад, и через секунду Олег увидел перед собой две улыбающиеся карие миндалинки в обрамлении мелкой сеточки характерных морщинок, являющихся свидетельством не возрастных перемен, а, скорее, просто природной веселости нрава. Миндалинки, правда, вдруг, почему-то, тут же чуть прищурились под нахмурившимися стрелками бровей.
– Та-ак, это еще что такое? – строгим тоном произнесла сестра и протянула руку по направлению к претерпевшей определенные, немного смутившие ее, изменения шевелюре брата. Она была старше Олега на четыре года, и эта, пусть и небольшая, особенно с переходом во взрослое состояние, разница в возрасте тем не менее всегда давала ей основание проявлять по отношению к нему покровительственно-заботливые чувства. – Надо же, всего на какие-то полгода выпустишь из-под контроля, и на тебе. Челочку какую-то отпустил, грязь развел под носом. Тоже мне, Пол Маккартни в молодые годы. Неужели вам в посольстве и... в органах ваших такие куафюры носить разрешают?
– Тихо, тихо, тихо, – аккуратно, но быстро и твердо вернул брат руку сестры в опущенное состояние, одновременно стрельнув глазами по сторонам, с целью установить, не привлекла ли их горячая встреча чьего-либо повышенного внимания, и вообще оценить складывающуюся вокруг обстановку, и тут же, подхватив Ольгу под локоть, буквально потащил ее за собой в сторону входной театральной ротонды. – Потом, потом поговорим. О куафюрах... посольствах, органах. Внутри, в тепле.
– Бедненький, никак, замерз? – бросила еле поспевающая за ним Ольга. – На такой детской температуре.
– Конечно, замерз. А то. Полчаса почти тут, без малого... околеваю, тебя поджидаючи, – уже тянул ее по ступенькам Иванов.
– Подожди, дай хоть афишу посмотреть, что за спектакль. Ты же мне даже не сказал, когда звонил, – продолжала по инерции немного сопротивляться следующая за ним сестра.
– Хороший спектакль, хороший.
– «Бесы», что ли?
– Нет, не «Бесы».
– А какой?
Олег потянул на себя дверь, скрывающую небольшой, вытянутый в длину «предбанник», в дальнем левом углу которого располагались театральные кассы, а прямо, в центре, другие, уже открытые двери, ведущие непосредственно в фойе театра.
– Сюрприз. Сейчас программку купим, увидишь.
Лавируя между заполнившими предбанник театралами, в отличие от него в тепле ожидающими подхода своих спутников и спутниц, Иванов на ходу расстегнул пальто и, достав из бокового кармана пиджака билеты, через секунду протянул их стоящей на контроле сухопарой строгой старушке в темно-синей униформе, зажавшей в своей левой руке десятка полтора вытянутых и сложенных пополам одинаковых белых программок. За билетами последовала сотенная купюра. Получив назад надорванные посередине билеты, программку и сдачу, Олег мельком и на этот раз практически незаметно бросил взгляд на свои наручные часы. Было четырнадцать минут седьмого.
Помогая сестре освободиться от ее норкового полушубка, оперработник быстро и внимательно оценил складывающуюся диспозицию. Народу в театре было пока еще немного: в гардеробных даже не успели образоваться очереди; по фойе, в основном парами, прогуливалось десятка два будущих зрителей, лениво переговаривавшихся между собой и разглядывавших развешанные на стенах портреты артистов.
