Он попытался улыбнуться:
«Конечно, милая, конечно помню». – Он только её и помнил из всех многочисленных соседей.
«А мы думали, вы как-то погибли».
«Всё правильно, родная, я погиб. Покончил с собой».
Её брови удивлённо приподнялись, а потом нахмурились, придав её лицу мило-серьёзное выражение. Она не обращала внимания, как его кровь стекает на её ноги, пропитывая край всё ещё задранного платья. А он неотрывно смотрел на Её повзрослевшее лицо, силясь не позволить своим глазам закрыться.
В конце концов, его зрение всё-таки начало мутиться, и Её лицо обрело прежние, детские черты. Наконец закрыв глаза, он затухающе подумал: «Надо же, умираю на руках любимой. Какой я счастливчик!»
Пустота…
ОСКОРБЛЕНИЕ
Чёрт бы подрал эти априорные знания! Они ему, Стасу Ганину, и на… не упали! Он бы радостно прожил без них. Прав был умудрённый хрен, сказавший: «Кто умножает знание – умножает скорбь». Особая подлость в том, что они сами, мать их, умножаются. А стало быть, и скорбь умножают. Реальное оскорбление, в буквальном значении слова – погружение во скорбь.
Единственная радость в жизни – жена Юлька да пятилетнее чудо Иришка. Вот, ради кого он готов на всё. Но погружаясь куда-либо, чертовски трудно не потянуть за собой близких. Вот это напряг, чтоб его так! Вот он и напрягается. В скорби.
«Идёт, бычок, качается, вздыхает…». Нормально он идёт, и не вздыхает. И «качается» он только в переносном смысле – в «качалке». И не бычок, а бычара. Поперёк себя шире. Шкаф. Скорее даже – шифоньер. Как говаривала бабушка: оглоблей не перешибёшь.
Зовут бычару – Геннадий Красинников, и он… Вот какого чёрта такое случается?! У нас же не древняя Греция, честное слово, чтобы такой атлет ещё и университетским отличником был! Единственное, над чем можно стебануться – это над тем, что, окончив с отличием самый крутой факультет, с фиг запоминающимся названием, работает он в фирмочке оптовой торговли бытовой техникой. Но над таким стебанешься, как же!
И работает он со Стасом. И Стас давно бы с горя опупел, постоянно находясь рядом с таким бычарой; с его-то метр семьдесят и субтильным до жалобности телосложением; он его даже по ай-кью не превосходил, что вообще – ни в какие ворота. Только вот не до этого Стасу было, с его постоянным оскорблением. Подумаешь, превосходит его кто-то, во всём! Да на… это всё он делает! У него другая печалька по жизни.
Была пятница – типа короткий день, но день был наоборот – «удленённый, поскольку у одной сотрудницы, Елены «не очень прекрасной», была «днюха». Тридцатник, юбилей, стало быть.
В самом большом офисе сдвинули и накрыли столы, заказали закусон с доставкой, расставили букеты цветов. Только полы лепестками не усыпали. Но это – пока.
Стас позвонил Юле и сказал, что задержится на «бухануть малость». Юля напомнила, что назавтра Иришке обещана прогулка в Парк Чудес, так что велела «не нажираться». Но Стасу и не хотелось нажираться. Смешно, но он стеснялся дочь. Да и радости особой он от опьянения не получал.
Когда почти все собрались за столами, вошёл Геннадий, неся в каждой руке по двухлитровой банке солений. Причём держал он их за бока, и в его лапах они казались стаканами. Поставив их на стол, он с улыбкой пробасил:
– Мама у меня классно маринует. Соленья, по большей части.
«Соленья от мамы»! Как умилительно! Какая же мама у такого бугая? Так и вспоминается шекспировский Медведь – ну, который Макбета замочил (как там этого графа звали? ). Родился он здоровым, или…? Да какая на фиг разница?! Лезет в голову чушь всякая!
Выпив четыре рюмки – хорошего, надо признать – коньяка, Стас твёрдо дал понять, что «всё!», и сидел, наблюдая за окружающими, в ожидании времени, «удобного», чтобы свалить.
Занятно проявляется опьянение у женщин «в районе тридцати». В них появляется что-то от тех молоденьких девчонок, которые лет десять-двенадцать назад начали позволять себе реально выпить. Но одновременно с этим и становится видно, какими они будут лет через десять. Наверное, от опьянения мышцы лица расслабляются, и «опускаются» в грядущий возраст.
Напротив Стаса, через стол, сидел Геннадий. Слева от него сидела, уже довольно бухая, Людмила – ярко-рыжая крашенка, – которая так и льнула к здоровенной руке Геннадия. Вообще-то, она давно положила на него глаз, и дай ей волю – положила бы на него всю себя. Но наложиться на вертикально стоящий шкаф – несколько затруднительно. И Геннадий не давал ни малейшего повода надеяться на такую возможность.
Но сегодня он был чертовски галантен с дамами – в том числе и с Людмилой – и она от этого (ну, ещё и от выпитого) просто таяла. В конце концов, она обняла его руку, прижалась к ней щекой, и, видимо, решившись на что-то про себя, умилительно сказала:
– Знаешь, ты хоть и Гена, а совсем не крокодил!
– Слонопотам не может быть крокодилом, – усмехнулся Стас. – Разные виды, знаешь ли.
– Злой ты, Стас! – Людмила пьяно махнуло рукой в его сторону.
– Не то слово, Людок, – тихо ответил Стас, – не то слово.
– Не называй меня Людок! – влажно вспылила Людмила. – Ненавижу эту форму!
– Если бы ты себя сейчас видела, ты бы поняла, что только это к тебе на данный момент и подходит – спокойно сказал Стас.
– Гад! – выпалила Людмила, швырнув в него мятую салфетку. Не долетев, салфетка упала в тарелку с остатками какой-то закуски.
Через полчаса Стас попрощался с именинницей и пошёл домой. На выходе из здания его догнал Геннадий. Когда они вышли на крыльцо, Стас спросил:
– Что, продолжение банкета не интересует?
Геннадий чуть повёл плечами:
– Не-а. Да и с пьяными мне не нравится общаться.
– А самому упиться – много надо?
– Ну да. Да и не прикалывает меня это дело.
Они не спеша шли по неширокой улице к проспекту, где ходил общественный транспорт. Усмехнувшись, Стас сказал:
– А Людок к тебе неровно дышит. Со всех сторон.
– Не люблю рыжих, – ответил Геннадий. – Да и девушка у меня есть. Мы с ней третий год…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
