И какие бы мнения не выражались разными людьми в разных местах, но нормального мужчину делает полноценным всё-таки любовь. И семья – как воплощение этой любви из просто ощущений в нечто настоящее, реальное. Семейному человеку есть ради чего и кого зарабатывать деньги. И уже не важно, как он это делает – вывозя мусор или продавая бытовую технику. Главное – есть зачем.
У него с любовью не складывалось. И дело было не в его моральной или физической способности, либо неспособности, к любви, а в чём-то непостижимом и сумрачном, тормозящим все его стремления к взаимопроникающим отношениям с женщинами. Между ними всегда оставалась некая «прослойка» отчуждённости, мешавшая ему полностью сродниться с изначально чужой личностью.
Но когда его, наконец, захлестнуло это всепоглощающее чувство, он, не без причины, ужаснулся. Было, от чего ужаснуться и почувствовать себя конченным моральным уродом. Это было не просто желание, это была насущная потребность. И, он был уверен, только смерть могла преодолеть эту ужасающую, но такую сладостную неправильность.
При встречах с Ней он умудрялся сохранять приветливую сдержанность, обычную для малознакомых соседей по подъезду, очень осторожно позволяя своей страсти проступить искренней улыбкой на своём лице. Но потом…. После каждой мимолётной встречи с Ней он жутко мучился каким-то распирающим… томлением, или чем-то, похожим на удушье наоборот – когда невозможность выдохнуть распирает рёбра и дерёт горло спазмами спёртости. Это ощущение было настолько заполоняющим, что даже его самобичевание и искреннее порицание своих чувств отдавливалось на задний план. Всё заполняла смесь осознания неправильности, страстного желания, сожаления о невозможности желаемого и вялой досады на нелепость жизни.
Хуже всего было то, что в нём прочно утвердилась уверенность в том, что он мог бы принести Ей радость, удовольствие и счастье. Убеждённость, что он и Она могли бы быть радостно счастливы друг с другом, навязчиво преследовала его день за днём. Когда он видел, как Она гуляет с друзьями, его наполняла зависть; причём он сам не до конца понимал к кому или чему. Все равно, что завидовать воздуху, который обтекает Её тело, когда Она движется сквозь него. По ночам его мучили фантазии о том, как именно Она лежит сейчас в своей постели. Он даже задумывался о Её…. Это было слишком. Измучившись этими муторными ощущениями и боясь, что его сдержанность сломится, и он совершит что-то ужасное и отвратительное даже для себя, он твёрдо решил покончить с собой.
Нет ничего хуже сознательно принятого решения о самоубийстве. Самоубийство, в «нормальном» виде, – дело порыва, импульса. А когда человек проживает каждый день своей жизни, думая о том, что он должен как-то умереть, его разум протухает как забытый бутерброд с колбасой в вакуумной плёнке – покрывается мерзкой слизью и начинает вонять. Разум, который воспринимает сам себя как нечто грязное и омерзительное, не может долго оставаться нормальным. Он начинает истреблять себя борьбой между воспитанной годами здравостью и невесть откуда вылезшими навязчивыми идеями, стремящимися стать доминирующими и получить исключительное право служить побудительными мотивами. Такая скрытая до поры форма безумия. Его жизнь свелась к прозябанию в ожидании возможности умереть, ломяще прорываемому случайными встречами с Ней, с последующими муками расслоения личности на несколько взаимоисключающих частей – несчастного влюблённого; готового на всё, ради достижения желаемого, циничного ублюдка; и уставшего от этого всего задавленного остатка некогда разумного человека. Эти самоборения постепенно переполняли собой его какое-то смутное существование. В конце концов, они превысили все возможные объёмы, и его жизнь проломилась.
Это произошло в тот момент, когда он увидел, как Она целуется с…. Не имело никакого значения, с кем. Важным было Её явное страстное желание этого и очевидное удовольствие, испытываемое Ею от поцелуя. Это зрелище окончательно затушило чуть тлеющую в нём безумную надежду на возможность близких отношений между ними хотя бы в призрачной перспективе. Её иллюзорность была размята в поцелуйном слиянии двух тел, одним из которых он хотел бы обладать всецело, безраздельно, поглощающе.
Всё. Его жизнь как бы скрючилась в неестественном изломе и «аннулировала» саму себя. Его заполнила абсолютная пустота. Он повернул в противоположную сторону от своего дома, и медленно пошёл по краю дороги, не сводя взгляда с бордюра.
Он просто шёл, не обращая никакого внимания на окружающий его мир. Несколько раз он мог быть сбит машинами, если бы не реакция жутко матерящих его водителей. Он просто бездумно переходил перекрёстки, не реагируя ни на какие звуковые сигналы.
Через три часа он вышел за пределы города и побрёл по широкому шоссе. Теперь его пустой взгляд скользил по мешанине гравия и грязной травы на обочине дороги. Шум проезжающих мимо него машин постепенно перешёл в беспрерывный шорох в его ушах.
Когда дневной свет притушился поздними летними сумерками, он внезапно сошёл с дороги и углубился в лес. Трава замедляла его движения, ветки царапали тело даже сквозь одежду, паутина налипала на лицо, но он не замечал этого, просто шагая туда, где можно было пройти. Если на его пути попадались совсем уж непролазные буреломы, он машинально поворачивал налево и продолжал идти. Идти. Шагать. Переступать ногами. Двигаться. Идти. Идти…
Когда совсем стемнело, он лёг на поросшей невысокой густой травой прогалине окружённой высоким кустарником, подтянул колени как можно ближе к груди, и быстро забылся в мрачно-пустом сне.
Последующие дни были заполнены всё тем же бессмысленным движением в никуда. В конце концов его тело начало истощаться; но поскольку он не испытывал никаких чувств, в том числе голода и жажды, это выражалось только в замедлении его движения. Но и это не доходило до его мозга, беспрерывно пульсирующего одной и той же командой – двигаться, двигаться, двигаться.
Наконец настал день, когда он, проснувшись, не смог встать. Но даже это не пробудило в нём хоть каплю разумной здравости. В тот день он прополз ещё несколько километров, продирая свой путь в траве дрожащими ободранными руками. В конце концов, окончательно обессилев, он завалился на спину и уставился в запятнанное белым ярко-синее небо. В нём вяло всколыхнулись задавленные пустотой эмоции: восторг от осознания того, что он наконец-то умирает, и туманный признак облегчения очень уставшего человека.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
