Письмо скользнуло в ящик, стукнулось о дно его, и Катя улыбнулась: легче теперь на душе.
— Спасибо тебе, — сказала она Фене и, прощаясь, поглядела в ее глаза: неужели Кире так и не передаст ничего?
— Не надо. Не опомнюсь никак. Хоть отдышаться…
А тебе через недельку ответ будет. Жди. Хороший будет ответ.
«Своему не поверила, а вот в чужое верит», — подумала Катя.
И только скрылась она, как к скамейке, где сидела Феня, подошла Анфиса, разглядывая племянницу с грустью и удивленим.
— Золотко ты мое, жива и по волюшке ходишь!
Феню не радовал приход тетки: хотела побыть одна, уставала от разговоров, в которых была для нее понятая ею бессмысленность. Не они управляли жизнью, а жизнь без особых разговоров, намеков и мудрых предложений, часто одной случайностью утверждала свое.
— Тут тебе, слышала я, и вареньице люди приносят, будто у меня ничего и нет, такая я бедная, — говорила Анфиса, развязывая на горлаче платок. Поставила горлач па лавку, пальцем подхватила с крутого бока капельку смородинового варенья и облизала палец. — Пчелка того не наносит, что я наносила в свой дом. С каждого кусточка, с листочка по капельке, а накапало, хоть всю зиму сладись. Вот как выпишут, отсюда ко мне пойдешь. Нечего тебе там в пустом доме с тенью жить. Жила бы со мной, не натворила бы, — и Анфиса поднесла платок к глазам.
— Не вернешь уже, тетя. Так зачем говорить об этом?
— По ногам бы тебя связала да по рукам, а не пустила. Ребеночка забоялась, одного. Пусть бы рос да бегал у меня. А ты хоть на все четыре стороны. Знала бы, что в моем гнездышке твое растет. Заколоти избу, колоду эту проклятую. Не было там счастья и не будет. А живи у меня. Твое, как у матери, а там, как у хозяина. Хоть и нет его, а таится он, за каждым шагом смотрит. У меня воля твоя, как девичья. Когда явилась, когда легла, кто в гости пришел, никто не попрекнет.
— Я и сама думала. В избу не пойду. Тошно ведь там.
— Вот как я твое сердце чую. Все чуяла, а упустила…
Он-то приходил? Жалел, поди?
— Не хочу я никого видеть. Не хочу! Никто мне не нужен. Дайте посидеть спокойно.
— Сиди, веточка ты моя зеленая. Не тревожу тебя, а укрыть хочу от непогодки листики твои беспокойные… А ему в тюрьму письмо написала, как раз после праздников.
Феня с настороженностью спросила:
— Что написали?
— Про любовь твою, чтоб его, лиходея этого, до печенок пробрало.
— Зачем? Я не просила. Моя жизнь, я решаю. А вы… а вы уродуете. Зачем сделали? Какой уж он есть… А мучить-то его зачем?
Эти слова Фени кольнули, как жалом, Анфису.
— Или жалеешь? Вот погоди, как он тебя пожалеет. Пусть побесится, переживет. Лучше там, чем здесь. Сюда и не придет, к разбитому корыту. Там перегорит, охладится. А то на глазах твоих огнем замечется. Полымя захотела?
— Так ведь он же натворит что-нибудь.
— Пусть, — прошептала Анфиса. — Замок потяжелее найдут. Век не выйдет. А ты живи, обнимайся.
— Подлое вы сделали, — сказала Феия и отвернулась.
— Для тебя сделала. Об счастье твоем забочусь. А ты вот как благодаришь.
Феня поднялась. Сумрак замелькал в ее глазах, в голове тупо ударило.
— Чуть хожу, а уйду я отсюда куда глаза глядят. Уйду!
И не в силах стоять, она села на землю. Анфиса кинулась к ней.
— Что ты!
Феня неподвижно глядела на закат. Бескрайние, уходящие к лиловой горе поля облаков, и на тех полях — заиндевелые деревья, ряды белых и розовых стогов, дорога темная в одной стороне, а в другой — в малиновом огне, она, Феня, будто бы стоит на этой дороге.
А через три дня Феня уехала в Москву, на квартиру Полины Петровны: она дала ей свой адрес и ключ.
Феня не хотела оставаться на хуторе — металась, как мечутся птицы, когда приходит пора отлетать, гонит их в чужую сторону холод и грусть замолкших полей.
С Анфисой Феня даже не простилась: видеть не хотела за ее письмо к Мите.
— Верно ли ты сделала? — после отъезда Фени спросил сестру Родион Петрович, который считал, что сестра касалась чужой жизни.
— Я ей только помогла. Хорошо, что уехала. Москва для нее — самое лучшее лекарство и средство прийти в себя после такого потрясения. Так обычно и бывает. Ее тут все тяготит. А там все новое. Она скоро забудет свои несчастья. Вернется совсем другим человеком, если захочет вернуться.
Этот разговор Полины Петровны с братом происходил на крыльце, слабо пригретом осенним солнцем, свет которого в березняке был с желто-зеленой холодной тусклинкой.
Полина Петровна перебирала грибы — белые с шоколадно-бурыми шляпками: совсем маленькие, с наперсток, она откладывала для маринования, покрупнее-на засушку.
Родион Петрович напильником вострил зубцы — большие крючки для жерлиц, которые собирался поставить сегодня вечером.
— Как бы Кирьян не бросился за ней, — предположил Родион Петрович.
— Этого ему не следует делать. Надо чуть обождать, а может, и больше набраться терпения. Если была любовь, то она и воскреснет. Так ему и скажи.
— Лучше ты скажи.
— Я думаю, он и сам поймет.
Едва произнесла это Полина Петровна, как к крыльцу подошел Кирьян в ватнике, перетянутом ремнем. За спиной ружье с воронено-синим отливом стволов.
Посуровело как-то лицо, строже стал взгляд.
— Полина Петровна, можно вас только на минутку? — сказал Кирьян.
Полина Петровна и Кирьян прошли по тропке к Угре.
Сквозило холодом от воды, свинцово неподвижной под озяблыми кустами черных и серебристо-серых ольх в шорохе тихо опадавших листьев.
— Скажите, вы ей посоветовали уехать? — спросил Кирьян.
— Нет. Она хотела бежать отсюда.
— Куда же?
— Не знаю.
— Вы дадите мне адрес?
— Хочешь поехать к ней?
Между ними пролетел лист, упал в еще зеленую траву.
— Я говорила, что она не может простить себе эту историю. Потерпи. Прошлое сейчас будет чужим между вами. Пусть она отогреется, Киря. Она сама найдет пути, встретится с тобой. Вынеси эту разлуку. Потому вы и мужчины, что можете многое вынести с мужеством. Пусть пройдет время. Будет новое. Вот падают листья — это уже прошлое. А будущее на той же ветке, в почках, которые оставили весне эти листья.
— Вот как все получилось…
— Не надо отчаиваться. Над трудной дорогой надо подумать. Есть время. Работайте! А над тем, что вас так беспокоит, поработает жизнь. Она не сидит без дела. Работает день и ночь над горем и радостями, перемалывает каждую судьбу: наказывает одних и награждает других. К людям она не равнодушна: у нее есть своя любовь, вечная и изменчивая, и это часто зависит от того, как они внимательны к ее любви.
— Что-то хорошее, большое держал в руках и упустил. Как во сне было. Проснулся, а руки пустые, — как-то больше для себя сказал это Кирьян. — А дела жизни иногда надо подправлять.
— В данном случае это бесполезно… Она, как приедет, напишет мне. Я скажу, как получу письмо, — сказала Полина Петровна, чтоб малой этой надеждой хоть чуть обрадовать Кирьяна.
Ямочка от задумчивой улыбки скользнула по щеке его, на миг задержала взгляд Полины Петровны.
«Какая чистая улыбка, — отметила она и подумала, что слов не надо, па такую улыбку потянулась женщина, как к первой весточке, которую посылает сама любовь. — И из этой улыбки вышла такая трагедия… Нет, нет, эта улыбка позвала ее молодость на праздник».
— Адрес я могу дать.
— Зачем же зря протирать его?
Он попрощался и пошел вдоль берега на хутор.
Полина Петровна вернулась к крыльцу.
— Если бы я имела такую колдовскую силу, я сделала бы ее мужа счастливым с другой. А они, Киря и Феня, были бы вместе.
— Они будут вместе без твоей колдовской силы, — сказал Родион Петрович. — Эта трагедия свяжет их еще крепче, как в бурю крепче затягивает узел, которым к берегу привязан плот.
— Бывает, что плот уносит.
— Но узел остается.
Кирьян с отцом работали в лесу, за хутором на старой гари, засоренной сухостоем и преющим валежником, по которым разрослись непролазные малинники, молодые, со свежими побегами, а старые засыхали.
Кирьян разбирал валежники, рубил сухостой и таскал к дороге, где горел большой, со стог, костер. В огне его сгорало гнилое, хилое и мертвое все, что потеряло связь с землей, плесневело, было прибежищем всяких жуков, сороконожек, червей и гадов.
Никанор на расчищенной уже делянке пробивал ломом неглубокие скважины, в которые бросал желуди, полные, чистые и гладкие, со спелой желтинкой.
Будет тут когда-то дубовый лес: вот из этих скважин, где в земном тепле пригреются и распарятся желуди, в поту родов своих прорастут дубки с резными, слабыми, нежными листьями. На ветрах, на солнце, в дождях дубки окрепнут, новые листья дадут, и корни протянутся в глубины из своего гнезда. И первое усилие, чтоб зародился, тронулся лес, сделал человек. Никанор опускал в скважинки желуди, которыми полна была сумка. Весь будущий лес в этой холщовой сумке. И никто знать не будет, как было, как двое начинали этот лес. Кто они.
