— Как же вы решаетесь на это?
— Приезжай работать в нашу больницу. К тебе будут ходить. Я тогда и решаться не стану. Жизнь непутевая.
Кого выслали. Бабенки молодые остались. Пожить хочется. Куда же ей хомут такой? Вот и бегут потом ко мне: избавь!.. Вы люди чистые, бабье дело не знаете. Пошел в магазин — взял хлебушка. А тут и посей его, и сожни, и обмолоти, да еще свези. А на покосах сколько забот!
А тут, глядь, и ленок поспел: выбери его и свяжи, потом расстели, потереби. Без разгибу спина ноет. Вот сколько дел! А тут еще и с ребеночком ходи, роди его и вырасти.
Пожалуйтесь вон в суд, что бабу не жалеем. Ей дома бы с детьми сидеть, да по грибы или по ягоды с ними ходить. Вот тогда она и молодая будет и румяная. Перемучаем бабенок — хворь на детей перейдет, так и дальше до выродков. Медицину свою с жизни начинали бы — с бабы, чтоб ей хорошо было, и народ будет здоровый.
А лекарства ваши не помогут: это только свидетели хворей посеянных… Сказала я тебе. А то правду-то не знаете. Отворотились. Жить уж гнушаетесь с нами, только погостить, а жить — нет. Там лучше. Землю бросили. А ты грозить приехала. Не пахала, не сеяла тут. Нет тут твоего дела, — снова распалилась Шелганиха и подняла руку так, что Полина Петровна отступила в страхе. — Отстань!
— Я и не грозила, — сказала Полина Петровна. — Я только хотела предупредить вас: не делайте. Мы ведь ее вчера от смерти едва спасли. Сколько потеряла крови.
Как вы решились на такое?
— Что с тобой говорить, — с унижающим презрением сказала Шелганиха. — Она через разлив ко мне пришла, как без памяти была. «В Угру уйду, тетя. В Угру уйду», — вот как просила. А я жалостливая. Сама в тюрьму пойду, суд накажет, а избавлю: человек вопит.
— Знаю. Бывает так. Но он бы ее не бросил, — сказала Полина Петровна про Кирьяна и Феню. — У них могла бы сложиться жизнь. Неужели не могли отговорить ее?
Шелганиха устало села на стул.
— Разве не говорила? Кинулась она из избы. Замечется, пропадет. Догнала я ее. «Иди, говорю, возьму грех на душу». Страх божий! Руки трясутся у меня… После уложила я ее, одеялом укрыла. Притихла вроде бы. И я прилегла. Не помню, как и заснула. Проснулась. Гляжу, а ее нет. «Значит, думаю, ничего, раз ушла». А сегодня-то и слышу, что с ней. И твои слова обо мне дошли. Только ведь она никогда не признается, что у меня была. Ведь не призналась?
— Так догадалась.
— А не призналась и не признается. Сама вот призналась, знай ты правду. Не за корысть делала, а по жали своей.
Не простилась Шелганиха.
Через окно видела Полина Петровна, как шла эта женщина, не горбясь, прямо, без торопливости, останавливалась изредка, как бывает, когда чувствуют, что-то забыли и хотят вспомнить.
В походке обычно виден характер, радость, покой или смятение душевное.
На терраску вошла Юлия и сразу спросила Полину Петровну:
— Что она?
— Ничего. Бывает, думаешь о человеке одно, а он совсем другой.
— Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь… Что она сюда нагрянула?
— Поговорить пришла о вчерашнем.
— Боится?
— Я погорячилась там, в больнице. Не так все просто.
Умные люди, видимо, потому и умные, что очень осторожны перед чужой жизнью… Я сейчас пойду к Фене. Юлия, милая, если можно, баночку смородинового варенья?
Для нее.
Феня сама добралась до скамейки за больницей и села тут среди кустов бузины. Бледная, слабая еще, в сером больничном халате и в белой косынке, она радостно огляделась вокруг: новым и прекрасным показался ей мир.
«До чего ж хорошо! До чего ж хорошо! Жить… Жить-то как хорошо», радовалась она и свежему воздуху, в котором сияюще вились паутинки, и красным гроздьям ягод на бузине, и небу с густо налитой синевой, и далеким лесам — все было удивительно ярким, новым и сильным в сполохах света, который солнечно брызгал из-за кустов на колени ее и под ноги, где стелился просвирник. Цвел еще: и осень как весна для его былых цветков.
Она посмотрела в сторону Угры. Там черные ольхи.
А дальше, на той стороне, дорога среди сжатых полей, дышавших свободным простором.
Она услышала, как кто-то сзади подошел к ней. Положил на плечо руку. Тонкая, маленькая рука.
— Катя!.. Катюшка!
Катя выбежала из-за скамейки и остановилась перед Феней. Обняла ее и расцеловала.
— Как я узнала, что тебе лучше, так сразу и собралась.
— Посиди. Посиди со мной.
Катя села рядом. Развязала узелок. В узелке антоновские яблоки заскрипели, крепкие, с блестящей желтинкой.
— Мама прислала.
Феня взяла яблоко. Зажмурившись, понюхала его, осенью пахнет.
— Мы все так переживали за тебя. А Киря сам не свой.
— Пусть успокоится, — с отчужденностью сказала Феня. — Поиграли, и хватит. За все мне… Если бы не ты, то и каюк… А теперь жить хочу.
— Прийти он хотел.
— Не надо. Не к чему. Да и волноваться мне нельзя.
Покой нужен… А как же ты на той стороне очутилась? — спросила Феня.
Катя опустила голову, вздохнула.
— Сказать?
Наливались слезали глаза Кати. Это видела Феня.
— Напрасные, может, слезы?
— Нет.
— Напрасные!
— Нет. Я тоже, как ты, туда шла.
— Куда? — с испугом спросила Феня. — К Шелганихе?
— Только ты пока не говори никому.
Феня поправила косынку на голове Кати, загладила ржистую прядку волос.
— Глупая ты. Это я шла, а тебе-то зачем?
— И тебе незачем было идти. Что, с ребенком бы мы тебя бросили? Все хорошо было бы.
— Мое кончено, не вернешь. А что не вернешь, о том и тужить нечего. У меня совсем другое. Ты вольная, и Федя вольный. Замуж выйдешь. Вот и все… Он знает?
— Нет?
— Так нельзя.
— Стыдно мне.
— Вспомни, как я на берегу валялась. Тошно. Я теперь за жизнь семерых родила бы, только не это. Тошно и грязно.
Катя тронула одну руку Фени, потом другую: не знала, как успокоить ее.
— Ты не волнуйся.
— Напиши ему.
— Стыдно.
— Так что же ты решила?
— Не знаю.
— Меня послушай, и никого больше, даже себя не слушай. Напиши ему. Что ответит? И все равно не бойся. Родится малыш. Не губи. Радоваться будешь, как пойдет по лужку, цветок тебе в кулачонке принесет — «мама»…
Слезы вдруг обожгли глаза Фени.
— Напиши. Чего боимся, когда это радость дитю своему солнце открыть, луга, Угру нашу, всю жизнь, себя — самое родное? У вас все любить его будут… Дай я напишу ему, — с решимостью сказала Феня.
— Нет. Сама напишу. Нет.
— Чего же ты стыдишься?
— Не знаю. А стыдно. Как я напишу ему? Был бы он рядом, как Киря с тобой, — сказала Катя просто, а получился намек, что и у Фени не было смелости.
Она ответила:
— Я замужняя и скрыть хотела. Это совестно. Хоть и любовь, а для людей загуляла, с парнем связалась. Как в норот я попала. Так что себя со мной не равняй. Не сделай глупость такую. Стыда тут никакого нет, что с тобой случилось. Все люди — и любим и целуемся. Радости всем только подавай. А за них заботами платить надо. Боишься, что Федю побеспокоишь? А он, может, тебя в охапку возьмет, такую ношу, да хоть на край земли понесет. Не унижай себя. Погордись лучше, что такая в тебе жизнь горячая, что новую жизнь заварила.
Он, Катя, сам дрожит, поди, как бы ты его не забыла.
— А тут с тобой он живым связан. Напиши ему, — с ласковостью попросила Феня и добавила: — Давай вместе напишем.
Катя принесла из больницы бумагу, карандаш.
— Прежде всего так. Пиши: «Родной Федя…» — начала диктовать Феня.
Катя написала. Бумага лежала на скамейке, и буквы на неровностях искривлялись.
— Ничего, ничего, — сказала Феня. — Ясно, что не дома за столом писала. Не простое это письмо… «Родной Федя…» Написала?
Катя разорвала лист бумаги, взяла другой и на этом листке написала по-своему: «Феденька, родимый…»
— Можно и так. Так даже лучше, — согласилась Феня и задумалась.
— «Живем мы хорошо», — продолжала Катя.
Феня засмеялась.
— Напиши еще, что картошку убрали, а сейчас капусту рубим…
— Главное надо сказать.
— «Не решаюсь сказать тебе…» — так?
— Нет! — отвергла Феня эти слова. — Катюша, вот что ты напиши: «Феденька, родимый… Радостная я хожу сейчас… Скоро у нас с тобой будет большой праздник. Рожу весной. Ребеночек у нас будет. Это любовь наша и счастье наше с тобой, Феденька…»
Катя, словно боясь, что вдруг пропадут эти слова, быстро-быстро написала.
— Все, — сказала Феня. — А теперь беги за конвертом. Найди.
Катя принесла и конверт. Письмо запечатали, написали адрес.
— А теперь пойдем опустим. При мне опустишь.
Почтовый ящик на бревенчатой стене больницы. Катя открыла железный козырек его.
— Опускай же, — и Феня с улыбкой подтолкнула Катю.
