Степанида тоже сунулась было наперед, но Иван Никитич, дернув ее сзади за полушубок, торопливым шопотом сказал:
— Куда тебя черти несут! Голову на плечах надоело носить?
Та испуганно оглянулась и, боясь, как бы не заметили от стола ее движения, быстро юркнула в толпу.
— Эти граждане заслуживают доверия? — спросил агитатор, указав на Андрюшку, Котиху и Захара Алексеича.
Андрюшка ястребом смотрел в глаза всем, быстро иеребегая с одного на другого. Захар Алексеич, стоя с шапкой в руке и с соломой в волосах, наивно переводил взгляд с собрания на агитатора, как бы ожидая своей участи и не зная в точности, что с ним сделают.
— Заслуживают… Ну, прямо не знаешь, куда податься.
— Значит, против их кандидатуры ничего не имеете?
— А черт их дери. Бери хоть себе на шею.
— Я те поговорю! — крикнул Андрюшка, — дали хаму свободу, а он уж обрадовался.
— Оставьте же ваши выражения, товарищ! — крикнул нетерпеливо агитатор, — вы мне работу срываете.
— Я тебе зубы–то почищу… — сказал уже кому–то шопотом Андрюшка, показав из–под полы кулак кому–то в сторону печки.
— Что–то, ай выбирать хотят? — спросил длинный Сидор.
— А ты только проснулся?..
— Требуются три лица, — сказал агитатор, — председатель, товарищ председателя и секретарь. Это будет президиум.
— Вот эта сволочь, Андрюшка, теперь нос задерет — беда!
— Вчера коров гонял, а нынче в председатели попал.
Андрюшка, презрительно сощурив глаза, только посматривал.
— А вы все грамотные? — спросил агитатор.
Наступило молчание.
Глаза всех жадно остановились на Андрюшке. Тот покраснел и молчал.
— Ай дверями обознался? — послышались насмешливые голоса:
И все вдруг почувствовали, что он сорвался. Агитатор остановился в нерешительности.
— Безграмотных нельзя, — сказал он.
Тогда все увидели, что лавочник протискался к столу и сказал:
— Этот человек достоин, а в грамоте я могу заменить, помогнуть.
— А кто он? — спросил агитатор у Андрюшки, доказав на лавочника.
— Чужого труда не эксплоатировал!.. — быстро проговорил Андрюшка, почувствовав надежду на спасение.
— Тогда его можно секретарем, — сказал агитатор.
Человек десять хотели было крикнуть, что он кулак, и уж подняли кверху руки, но сейчас же опустили при мысли, что не к чему соваться, когда не спрашивают, а то тот же лавочник ведь все равно не туда, так сюда пролезет и начнет гнуть потом. За лавочником вышел прасол.
— Глянь полезли! — сказал кто–то.
— А ты думал, — дремать будут? Не такие люди.
— Голосую, — сказал агитатор.
— Мать честная, сейчас пролезут, ей–богу пролезут! — говорили в толпе.
— Кто подает голос за Андрея Кирюхина?
Андрюшка, сжав кулак, ястребиным взглядом обежал всех, и всякий, с кем он встречался взглядом, поспешно поднимал руку.
— Единогласно.
— Иван Карпухин! — объявил агитатор. — Кто за него, прошу поднять руки.
— Попали! — сказал кто–то.
И все нехотя подняли руки.
Когда очередь дошла до кандидатуры Захара Алексеича, то он, поднимавший оба раза перед этим руку, поднял, ее и теперь.
— Куда ж ты, черт, тянешь! — крикнул Андрюшка, подскочив к нему и ударив его по поднятой руке, — уж сам себя выбираешь?
— Избран единогласно.
— Он заместо эксперта пойдет, — сказал Сенька.
— Лавочник–то пролез, сволочь!
— Присылают нового человека, нешто он знает. Головы…
— Округ пальца обвели, сукины дети.
— Вот так комитет бедноты! Чем черт не шутит.
— Самозащиту, говорит, вам из губернии предоставим. Ну не сукины дети?!
ТЯЖЕЛЫЙ СЕДОК
Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой–то очень полный человек в шубе с бобровым воротником.
Стоявшие на углу извозчики задергались и штуки три сразу подкатили к подъезду.
Первый был на маленькой мухортой лошаденке.
Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал:
— Что же это у тебя лошадь–то такая?
— А какой же ей еще быть?
— Такой… ведь это кошка, а не лошадь.
Извозчик утер нос рукавицей и сказал:
— Ничего… Она глядеть только, что кошка, а ежели ее разогнать, в самый раз будет.
И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил!
— Вот только дворники, дурацкие головы, все снег счищают. Чуть нападет снежку, как эта саранча налетит и опять все до мостовой сдерет. Вишь, вот, заскребло. Эй, Черт Степаныч, — крикнул он дворнику, который надсаживался, скалывая лед с мостовой, — что ж ты и дерешь до живого мяса?
— До какого это живого мяса?
— До такого… ездить–то по чем?
— А ты бы еще толще себе седоков–то выбирал. Вишь, черта какого отхватил. Нешто по этакой дороге можно таких возить! Ошалеть надо! Ведь это что, сукины дети, как лошадей мучают, — прибавил дворник, когда извозчик отъехал на некоторое расстояние, — мерин какой взвалился… Нет того, чтобы лошадь по себе выбрать… Сволочи!
— Извозчик, что вы не подадите заявление, чтобы снег до камней не счищали, — сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.
Извозчик в своем большом, не по его росту, синем кафтане и старой меховой шапке, мех которой торчал сосульками в разные стороны, точно его иссосали котята, каждую секунду дергал локтями, приподнимался и чмокал губами. Он некоторое время молчал, потом сказал:
— Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.
— А вы пробовали?
— Что ж пробовать–то?.. Теперь и ездить–то всего один месяц осталось.
— И в один месяц лошадь задрать можно.
— Когда седоки легкие, не задерешь.
Проходившие два парня, увидев толстого, сказали:
— Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали–жали их, а они опять, как ни в чем не бывало: то людей мучали, а теперь на лошадей навалились.
Извозчик повернулся к седоку и сказал:
— Все насчет вас.
— Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь.
— Да вы и на другом не доедете… Покамест на колесах ездил, все одни худощавые попадались, а как зима пришла, так и навалились одни туши, — проворчал он про себя.
— Спасибо, все–таки хоть меньше таких стало, — сказал один из парней, — а что если бы перевороту не было, всех бы лошадей вдрызг порезали. Вишь, надрывается, бедная. Ведь по делу — она должна на нем ехать, а тут он на нее забрался.
— Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.
Лошаденка, надрываясь, скребла по камням и на горке в узком месте совсем остановилась. На рельсах стоял испортившийся вагон трамвая, и проехать можно было только в одну лошадь.
— Ну, чего же там стал? — закричали, наехав задние.
Извозчик, привстав, настегивал лошаденку кнутом, она дергалась во все стороны и не могла свезти саней.
— Ах, мать честная… — сказал извозчик, поправив шапку, и, повернувшись, посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.
— Что ж ты сел–то? Ну тебя, братец, я слезу лучше, — сказал толстый человек.
— Постой, постой, сейчас сил наберется и стронется. Ведь вот племя–то проклятое. И снегу никакого нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него, окаянного, все печенки перевернулись!
— Что там стали–то? — кричали сзади, где уже набралась целая вереница саней. — Трамвай, что ли, дорогу загородил?
— Какой там трамвай, туша какая–то едет, лошадь прямо из сил выбивается, стронуть не может.
— Какая туша?
— Да седок очень тяжелый.
— Ах, сволочи!
— Эй, дядя, что ж ты угорел? — сказал, подойдя, милиционер.
— А что?
-- "А что?" — сажаешь–то таких по этакой дороге.
— А что ж мне с голоду, что ли, подохнуть, когда на меня все такие наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь–то окаянная!..
— Окаянная… а ты по себе бы дерево рубил. Видишь, какая дорога, а наваливаешь сверх меры. Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство животных.
— Что ж мне весы, что ли, с собой возить? — сказал угрюмо извозчик.
— Весы… а на глаз–то прикинуть не можешь? Ведь из него три человека выйдет. Движение–то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь–то?
— Я тут ни при чем, с седока спрашивайте.
— С седока… Пешком–то не могли оба пройти?
— А кто ж со мной поедет–то, если я буду всех пешком приглашать. Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку до Страстного рядом с санями пройтись? Выдумывать–то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.
— Они поступают на основании распоряжения, а ты должен сообразоваться, таких чертей не возить.
— Вот черт–то: сел посередке и запрудил все, — говорили сзади.
Около саней с толстым человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.
— Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.
— Ты бы снежку–то под него подсыпал, — крикнул кто–то дворнику, — ведь все равно стоишь, ничего не делаешь.
— Тут подсыплешь, а дальше опять камни. Что ж, я за ним по всей Москве с лопаткой и буду бегать?
