Один раз кто–то из жильцов сказал, что голова девочки полна насекомых и нужно ее вымыть. И все горячо сказали, что вымыть необходимо.
А учительница музыки, улучив момент, когда девочка была в кухне и чего–то искала на пустых полках, взяла от нее кресло, тщательно осмотрела его, обчистила и поставила ей другое с прорвавшейся клеенкой и вылезшими пружинами. Потом бросила еще свой старый коврик с постели.
Аринушка, вернувшись, молча посмотрела на кресло, потом на дверь тети Нади. Но сейчас же развлеклась пружинами, которые долго дрожали и качались, если трогать их пальцами.
Так как в кресле было больно спать от пружин, то Аринушка спала эту ночь на полу, на коврике, положив рядом с собой младшую куклу, которая, на ее взгляд, сегодня выглядела совершенно больной. Она тщательно одевала ее своим, едва доходившим ей до колен пальтишком и долго старалась прикрыть свои ноги концом коврика.
Один раз Марья Петровна, вернувшись домой, хотела было пройти мимо поспешным шагом занятого человека, как все усвоили себе за это последнее время, но машинально взглянула в сторону кресла.
Девочка, очень похудевшая и побледневшая, сидела в уголке кресла и молча смотрела на старушку. И вдруг из глаз ее скатилась одна большая, крупная слеза.
Старушка вбежала в свою комнату, упала лицом на кровать, и все ее старческое тело задергалось от прорвавшихся рыданий.
Прошло очень много времени. Она все лежала вниз лицом. Но вдруг она вздрогнула и подняла насторожённо голову. В дверь послышался слабый стук. Она открыла,
На пороге стояла Аринушка в своем грязном, жалком виде. Она робко посмотрела на старушку и сказала:
— Милая тетя Маша… если я вас не очень обижу, дайте мне хоть малюсенький кусочек хлебца… Я очень… очень хочу есть…
— Ребенок ты мой несчастный! — воскликнула с болью старушка, — возьми вот, кушай, вот тебе еще, вот…
Она всунула девочке в подставленные по–детски пригоршни ломтик хлеба, баранок и торопливо сказала:
— Только иди, детка, туда, иди к себе в креслице, и кушай там.
Она выпроводила за плечо девочку и опять захлопнула дверь.
* * *
На другой день жильцы, как громом, были поражены известием, что с Андреем Афанасьевичем, отцом Аринушки, произошло недоразумение. Его спутали с каким–то бандитом, однофамильцем, и он завтра возвратится. Первой опомнилась учительница музыки Надежда Петровна и бросилась к Аринушке.
— Детка, милая моя, папа завтра- приезжает! Пойдем скорее мыться, чтобы встретить его по–праздничному.
Все женщины, взволнованные, обрадованные, обступили ребенка и наперерыв старались сказать ему ласковое слово, потом повели в ванную, а Марья Петровна, которой не хватило около девочки места, занялась приготовлением завтрака для нее.
Даже доктор, который совсем был здесь лишним, несколько раз подходил к двери ванной, где мыли девочку, и, поглаживая лысину, опять отходил.
ДОРОГАЯ ДОСКА
В деревне Храмовке после краткой информации заехавшего на минутку докладчика по постановлению общего собрания было решено перейти на сплошную коллективизацию.
Когда после собрания мужики вышли на выгон, то поднимавший вместе со всеми за колхоз руку Нил Самохвалов сказал:
— Устроили… Я скорей подохну, чем в колхоз в тот пойду.
— А чего ж руку поднимал?
— Чего подымал… Кабы кто еще не поднял, я бы тогда тоже не поднял, а то все, как черти оглашенные, свои оглобли высунули. Где же одному против всех итить.
— Так чего ж теперь–то шумишь?
— Того и шумлю, что на вас, чертей, положиться нельзя. Ну, да меня не возьмешь голыми руками. А что руку подымал, так, пожалуйста, хоть еще десять раз подыму, а все–таки не пойду. У меня одна лошадь пять тысяч стоит, дам я над ней мудровать? Потому это верный друг, а не лошадь.
После того разговора сельсовет объявил Нила Самохвалова кулаком и классовым врагом и постановил повесить над его воротами доску с надписью, что Нил Самохвалов — кулак и классовый враг.
— Какой же я кулак? У меня одна лошадь только. Ежели их было три или четыре, тогда другое дело.
— А сколько у тебя эта лошадь стоит?
— Сколько стоит… Пятьдесят рублей, ну от силы 75. Пусть только повесят эту доску, головы сыму! Да у меня и приятели есть, которые могут за меня постоять.
Но на другой день стало известно, что доску уж пишут. И пишет ее как раз один из приятелей Нила, который даже обвел ее черной рамочкой и по уголкам зачем–то нарисовал цветочки и голубков.
Когда пришли ее вешать, сбежалась вся деревня смотреть на эту церемонию.
Нил говорил, посмеиваясь:
— Вешайте, вешайте… Недолго ей висеть. Посмотрим, где завтра доска та очутится. Небось ведь часового к ней не поставят.
Но вдруг он перестал смеяться. Председатель, повесив доску, сказал:
— По постановлению сельсовета за всякое снятие доски будет взыскан штраф в размере 25 рублей и за каждый день, в какой доска не будет висеть, — особо десять рублей.
— Ой, мать честная! — сказал кто–то. — Доска–то выходит дорогая…
Наутро к Нилу прибежал сосед и сказал:
— Снял все–таки доску–то? А не боишься, что заставят платить?
— Как снял? — воскликнул, побледнев, Нил. — Я не сымал.
И бросился на улицу. Доски над калиткой не было.
— Ну да ладно, — сказал он сейчас же. — Мне–то чего беспокоиться. Кабы я был виноват. А то и позору бог избавил и закона не нарушил. Какой–то добрый человек постарался. Могу только выразить свою благодарность.
Прошел день. Нил ходил и посмеивался, что так удачно вышло.
Но на другой день его вызвали в совет и сказали, что с него причитается 35 рублей.
-- …Каких?..
— Вот этих самых… 25 за снятие доски, 10 за то, что день не висела.
— Да ведь сымал–то не я?!
— Ничего этого не знаем. Должен смотреть.
— Ах, сукин сын, подлец… Только бы найтить его, этого благодетеля, я б его разделал под орех… Что ж теперь опять будете вешать?
— Нет, уж теперь сам вешай. Если до 12 часов не повесишь, то как за полный день пойдет, еще десять.
— Да где ж я доску–то возьму?
— Сам напишешь, только и всего, небось человек грамотный. И чтоб точь–в–точь такая же была.
Через десять минут Нил бегал по всей деревне, стучал в окна и таким тоном, как будто у него загорелась изба, кричал:
— Ради господа, краски какой–нибудь!
— Какой тебе краски? — спрашивали испуганные соседи. — Одурел малый?
— Краски… доску писать сейчас буду.
— Разведи сажи, вот тебе и краска.
— Красной еще нужно на голубей, пропади они пропадом!
Наконец, весь избегавшись, загоняв жену и ребятишек, Нил достал черной и красной краски и уселся, как богомаз, выполняющий срочный заказ, писать, а кругом стояли зрители и советовали:
— Буквы–то поуже ставь, а то не поместятся.
— Ты "кулак" — то наверху покрупней напиши, а "классового врага" помельче пусти в другую строчку, вот тебе и уместится все. Так красивее будет и просторнее. А то ты всю доску залепишь, на ней с дороги и не прочтешь ничего. К самой калитке, что ли, подходить да читать.
— Какая же это сволочь сняла, скажи, пожалуйста…
Нил слишком глубоко окунул кисть, которая была у него сделана из пакли, и на доску сползла жирная крупная капля.
— Икнула… — сказал кто–то из зрителей.
— Чтоб тебя черти взяли! — крикнул Нил, в отчаянии остановившись.
— Придется сызнова, а то даже некрасиво выходит.
— Да, вот буду вам еще красоту разводить. Ежели через полчаса повесить не успею, еще десятку платить. Да еще голубей этих писать, — говорил Нил.
— Да зачем голубей–то? — спросил кузнец. — Может, без них?
— А черт их знает, зачем… Не буду я голубей рисовать!
— Нет, надо уж в точности, а то еще заплатишь. Пиши уж лучше.
Нил, сжав зубы, принялся за голубей, но сейчас же голоса три сразу закричали:
— Что же ты ему хвост–то крючком делаешь? Что это тебе собака, что ли?
— Где крючком? — спросил Нил, отстранившись от доски, чтобы посмотреть на нее издали.
— Где… ты вон пойди посмотри, как святой дух в церкви нарисован, что ж у него крючком что ли, хвост–то. Рисовальщик тоже…
— Это он его сделал на излете, — заметил кузнец, глядя издали на работу прищуренным глазом.
Наконец в половине двенадцатого доска была готова.
— Досрочное выполнение плана, — сказал кто–то, — требуй премиальных,
Нил ничего не ответил и, отстранив от себя доску на длину вытянутой руки, любовался своей работой.
— Что как опять — кто–нибудь назло снимет, — сказал кузнец.
— Попробуй только теперь кто… все кости переломаю, если увижу.
Доску повесили, все постояли, похвалили работу, сомневаясь только насчет голубей.
— А что у них с лица воду, что ли, пить, — сказал кузнец, — сойдут и так.
— Пить не пить, а что ж хорошего, когда не разберешь, голубь это или собака.
Все разошлись, и только Нил стоял перед доской и, иногда прищурив глаз, отходил от нее то дальше, то несколько в сторону, как мастер, только что кончивший картину и после восторгов зрителей оставшийся с ней наедине.
