и мыши умерли.
Их маленькие тельца распались напополам, точно перезрелые яблоки.
Брат тоже вернулся домой; он уходил по утрам в школу и почти не разговаривал с Мартой. Он смотрел на Марту иначе, чем прежде: так смотрят на незнакомцев или на тех, с кем не виделись очень давно, и Марта понимала, что брат разделяет ее темноту, которая валяется между ними плотно завязанным черным мешком.
Время шло, медленно тянулись недели.
И вот наконец настал день, когда Марта подошла слишком близко к обрыву.
Лиз
Женщина решила сохранить свой дом в целости и разбить что-нибудь другое.
Конечно, она понимала, что так не получится.
Она знала: разбивая что-то другое, она одновременно разобьет себя, а заодно и свой дом, и осколки разлетятся повсюду.
Тем не менее она решила поступить так. Решила отомстить, потому что месть представлялась ей средством обрести равновесие, снова упорядочить мир; решила вернуть все на прежние места тем способом, который казался ей единственно правильным.
Она решила сходить вместе с девушкой на прогулку.
Женщина знала, что каждый день после школы девушка ходит проведать овец. Девушка уже не была школьницей, она готовилась стать учительницей, — ее обучал поселковый староста, и девушка, разумеется, заигрывает со своим наставником, — убеждала себя Лиз; она верила, что Марта строит глазки всем мужчинам, и эта вера облегчала ей жизнь.
Был четверг.
Лиз ждала на тропе, по которой предстояло подняться Марте.
Был четверг, моросил легкий дождь, но воздух был тяжелым и влажным, как в могиле, а солнце никак не могло пробиться сквозь плотные облака.
Лиз увидела Марту. Она ведь совсем еще ребенок, как я смогу причинить ей зло? Но Лиз не передумала, потому что отступать было поздно.
Она уже мысленно провожала девушку до того места, которое заранее выбрала: там не слишком высоко и не слишком низко, девушке предстояло упасть как раз с подходящей высоты. Так, чтобы она не перестала дышать, но так, чтобы ей стало больно и из нее выскользнуло то, что зреет внутри нее. Впрочем, возможно, там ничего и нет.
Лиз хотела только столкнуть, а дальше — как Бог рассудит. Марта подошла к ней и сказала:
— Здравствуйте, Лиз.
— Позволишь составить тебе компанию? — спрашивает Лиз. — Мне будет полезно немного прогуляться.
— Конечно, — отвечает Марта, потому что не может сказать ничего другого.
Они карабкаются по склону и говорят о том о сем: о погоде, о собаках и о свалившемся в яму ослике, которому пришлось отрезать ногу.
— Бедняжка Блэки.
— Да уж. Но звери — существа живучие.
— А как дела у Джона?
Лиз вздрагивает, когда слышит имя сына из уст Марты.
— Хорошо. Растет и с каждым днем все больше походит на своего отца, — отзывается Лиз, и Марта думает о мальчике, который, как ей кажется, не походит ни на кого.
— Ему скоро уже в школу идти, — говорит Марта, а Лиз мысленно заклинает ее: ни слова о мальчике.
— Ну, до этого еще есть время.
Лиз чувствует, как ее ноги замедляют шаг, потому что они с Мартой приближаются к месту, которое она выбрала. Там небольшой обрыв, на обрыве скользкая трава, но оттуда открывается захватывающая панорама; солнце снова пытается пробиться сквозь облака, но эта попытка безнадежна.
Так интересно подойти ближе и поглядеть.
Рассмотреть четко-четко.
Идем, оттуда такой вид, до самого Найтингейла: видны мысли птиц, и крыши домов, и все, что происходит внутри.
Лиз говорит:
— Идем, оттуда такой вид.
И Марта идет.
Марта
На этот раз скрыть темноту не удалось.
Марта забралась в кровать и легла.
Пролежала так две недели, а может, и три. Дни дробились, часы склеивались в один, приходила ночь, всегда приходила ночь, и сон, в котором она была в воде, и крючок протыкал твердые чешуйки на коже. Крючок причинял боль, и все же она хотела остаться под водой и никогда не подниматься сквозь водорослевый ковер на поверхность, где ждет безглазое лицо.
Просто остаться.
Но крючок тянул за плечи, и наступало утро.
Понемногу плохой сон угасал, вдавливался глубже в дно разума. На дне кто-то написал: этого никогда не было, да и что, собственно, произошло? Просто подхватила грипп или другую похожую хворь от пассажиров предыдущего корабля. И охота тебе каждый раз якшаться с этим сборищем незнакомцев? — ворчала мать, но вскоре раскаялась и пыталась утешать своего ребенка, который рух-пул в темноту, но попытки были напрасными, потому что в матери не осталось ни света, ни тепла, ни капли утешения.
Однажды брат подошел к кровати Марты и заговорил совершенно обычным голосом, как будто неприязнь к сестре начисто выскребли из его души. Поставив на колени тарелку с картофельным пюре на молоке, Сэм стал кормить Марту. И Марта начала есть. Каждый глоток был мучителен, но она не сдавалась и глотала, потому что понимала: в противном случае ее ждет смерть.
Марта знала, что Сэм знает правду: ее младший брат разделял с нею все, все секреты, в том числе этот, развевающийся на улице при свете дня. Брат не спрашивал, не обвинял, а только доил корову, варил картошку и острым ножом проверял, готова ли она. Он забыл голоса, которые слышал, забыл белье, которое качалось на веревке много дней, намокая снова и снова.
Казалось, тот дождь не закончится никогда.
Прошло две недели, а может, три, и Марта решила встать. Она поднялась: ходить оказалось трудно, живот болел, голова кружилась, так что Марта вернулась в постель. Что ж за напасть, и чем таким только болели люди с того корабля!
Спустя еще несколько дней Марта снова попробовала встать. Она приказала своим костям и мышцам слушаться, и на этот раз они послушались, и она дошла до двери, а потом выбралась на улицу, надеясь, что больше никогда не вернется.
Марта отправилась на смотровую площадку и стала ждать корабля. Но корабль не появился ни в тот день, ни долгое время после; не появилось никого, кто увез бы Марту прочь.
В одну из суббот она пошла на танцы.
Позволила парню сесть рядом, задавать вопросы, позволила ему вывести себя на танцплощадку, вытащить из ямы стыда. Она увидела парня, а парень увидел ее и начал чинить то, что в ней было сломано.
Но его усилий оказалось недостаточно: из Марты вытекло так много, что другому созданию моря уже не осталось. Море выплеснулось наружу красным и черным, и почему только она не сказала нет.
Морские бобы прибились к берегу, не имея мозгов.
Ничего не выросло, и муж пал духом от безысходности, а
